РУСЬ НЕРУССКАЯ (Как рождалась «рідна мова»)
Глава 8. Украинизация или манкуртизация?
Подведём итоги. Со времён Киевской Руси на всей её территории (и на юго-западе, и на северо-востоке) существовал один русский язык. Этот язык стал разделяться на наречия (малорусское, великорусское, белорусское) после временного распада единого государства, захвата отдельных его частей иноземными поработителями. Великорусское наречие развивалось на основе языка прежней Руси — Киевской. Это объяснялось относительно свободным культурным развитием северо-восточных русских земель (области распространения великорусского наречия). Татарская Золотая Орда, в зависимость от которой попала Северо-Восточная Русь, собирала с подвластных территорий дань, иногда опустошала их разорительными набегами, но не навязывала своей культуры, языка. Доказательством тому служит современный русский язык, в котором сохранилось очень немного слов татарского (также как и финно-угорского) происхождения. По-иному сложилась судьба Руси Юго-Западной (Малороссии), подвергшейся польскому влиянию. Это влияние существенно отразилось на культуре вообще, и на языке, в частности. В результате малорусские народные говоры представляли собой пеструю русско-польскую смесь. «Польскому влиянию, прежде всего, попала Южная Русь, — писал И. И. Огиенко. — Влияние это началось рано, — уже в XIV веке в южнорусской речи есть полонизмы. Влияние это с течением времени все разрасталось и дошло до того, что ополячилась почти вся южнорусская знать. О языке и говорить нечего: литературный южнорусский язык, особенно XVII века, сплошь пересыпан полонизмами». Последствия полонизации сказывались долго. Как замечал ученый в 1915 году, «современная малорусская речь содержит в себе весьма много заимствований из языка польского» (Огиенко И. И. Иноземные элементы в русском языке. К., 1915. С. 70-71.). (Через два года разразилась революция, и Огиенко вместе с другими украинофилами принялся распространять легенду о древности самостоятельного украинского языка. Но это была уже не наука. Это была политика.)
Полонизация прекратилась (да и то не сразу) после воссоединения Малой Руси с Великой. Начался естественный процесс очищения народной речи от полонизмов. Этот процесс и задумали остановить руководимые поляками украинофилы путём создания из малорусского наречия самостоятельного литературного языка. Противоестественность украинофильских стремлений была очевидной с самого начала. Самостоятельный язык возникает только при долговременном самостоятельном существовании народа, чего в данном случае не было. Один из киевских публицистов XIX века сравнивал отношения малорусского наречия и русского языка с отношением ручья и полноводной реки. «Ручей, необыкновенным разлитием отведённый от родной реки» затем «снова смешивал воды свои с её водами». После этого «ужели ручей может катить свои волны отдельно от реки?» Точно так же и малорусское наречие могло составлять народный говор только в эпоху польского ига («от уклонения ручья в сторону до слития его с рекою»). «Малорусское просторечие как явление временное, случайное, как говор, сложившийся для выражения бедной жизни народа русского под влиянием польским, есть явление для нас понятное, почти безразличное в устах запорожца времён Мазепы; но отстаивать, тем более обособлять это наречие теперь, после вековой почти, нераздельной жизни разных членов семьи русской?» Такое намерение будет означать попытку «окаменять это наречие, увековечивать в нём ржавчину, въевшуюся в кости русские от цепей чуждого рабства» (И…ъ. О характере и деятелях народного образования // Вестник Юго-Западной и Западной России. 1863. Т. 2, февраль. С. 169-170 (В этой и двух следующих библиографических ссылках мною исправлены неверно указанные номера страниц.). Кроме того, замечал публицист, малорусское наречие приспособлено исключительно для потребностей крестьянской жизни. «Чтобы создать из подобного наречия язык, а особенно литературу, нужно сделать то же, что должен был бы сделать человек, у которого нет и гроша, а ему хочется иметь миллион, то есть украсть его или одолжить. Чтоб и просторечье малорусское сделать органом всех выводов, изобретений и наблюдений науки, создать, то есть, малорусскую литературу, для этого оно непременно должно или украсть, или взять на прокат у языка русского или польского очень многое, и, прежде всего, хоть технологию, создать (если есть возможность) грамматику, да очистить речь свою от солецизмов (синтаксических ошибок, слово «солецизм» происходит от названия древней афинской колонии Сол, утратившей чистоту греческого языка. — Автор.) и барбаризмов (слов, несвойственных данному языку и заимствованных из других языков. — Автор.) как принадлежностей бедного, неустроенного наречия» (И…ъ. О характере и деятелях народного образования // Вестник Юго-Западной и Западной России. 1863. Т. 2, февраль. С. 170-171). Первый путь (заимствование из русского литературного языка) вполне естественен. Однако в этом случае «порченое наречие, малорусский жаргон преобразится в чистый русский язык. Так, когда вера и обрядность униатская очистились от искажений, внесённых в неё католицизмом, они явились по-прежнему православными; а что случилось с верою южнорусского народа, того весьма законно желать и для его языка как для равноправного вере элемента народной жизни. От того и талантливейший из людей, писавших малорусским наречием, — Шевченко вынужден был поминутно черпать обеими руками слова и обороты из русского словаря и говора».
Но украинофилы пошли другим путём, польским. «Кроме закрепления бесчисленных чуждых русской речи слов и оборотов, насильно вторгшихся в неё от причин, теперь несуществующих, они поминутно обращаются к лексикону своих и наших приятелей, только лишь для того, чтобы не обращаться к словарю родному, русскому. Сюда относятся: „погляд“, „оповідання“, „омана“, „наданий“, „одностайний“, „жаданьє“ и многие другие, которых нет в малорусском говоре, происхождение которых очевидно… Когда все эти непрошенные протекторы обособления малорусского наречия начнут подвигаться по этому пути вперёд, они незаметно попятятся назад, в объятия латино-польской пропаганды: их наречие из порченного русско-славянско-польского обратится, может быть, в язык, но, конечно, порченый — польский, и они, изменив языку предков, запишут в истории имена свои рядом с теми из них, которые изменили вере предков» (И…ъ. О характере и деятелях народного образования // Вестник Юго-Западной и Западной России. 1863. Т. 2, февраль. С. 171-172). «Что за надобность в смешной затее образовывать исключительную малороссийскую литературу, тогда как малороссийское наречие для всякого, хоть немного знакомого с польским языком, представляется отвратительною смесью польского языка, исказившего в малороссах старинный отечественный язык гнётом четырехвекового рабства», — писал другой малорусский публицист (Цитируется по: Коряк В. Нарис історії української літератури. Х., 1929. Т. 2. С. 204.). «Руководствуясь главнейше украинофильской тенденцией и как бы силясь доказать теорию о самостоятельности малорусского народа, они («национально сознательные». — Автор.) стараются отдалить язык „украінсько-руськой“ литературы от языка общерусского, — отмечал профессор Т. Д. Флоринский. — С этой целью для передачи отвлечённых понятий, для которых не оказывается соответствующих выражений в простонародной речи и для которых весьма легко было бы найти соответствующие слова в русском образованном языке, они употребляют слова чужие, преимущественно польские, или искажают до неузнаваемости слова общерусские, или прямо куют и сочиняют совсем новые слова и выражения» (Флоринский Т. Указ. соч. С. 116.). Флоринский приводит примеры таких тенденциозных заимствований из польского языка: «аркуш», «вага», «вартість», «видатки», «випадок», «виразно», «вплив», «вправа», «докладно», «друкарня», «залежати», «затверджене», «зиск», «знищений», «зручність», «книгарня», «мова», «мусить», «наукова», «незвичайно», «папір», «переважно», «перегляд», «переклад», «помешкання», «поступ», «праця», «приємно», «рахунок», «спадок», «спілка», «справа», «сформована», «товариство», «увага», «умова», «фарба», «часопис», «читач», «шануючи» и другие. Все эти примеры были взяты из изданий «Научного общества имени Шевченко», возглавляемого М. С. Грушевским, или из сочинений самого М. С. Грушевского. «И таких чужих и кованных слов можно набрать из изданий „Товариства“ на целый том, а то и больше. Спрашивается, что же это за язык? Ужели мы имеем перед собою настоящую малорусскую речь? Не служит ли этот искусственный, смешанный малорусско-польский говор резкой насмешкой над литературными заветами того самого Шевченко, имя которого носит „Наукове Товариство“?!» — задавался вопросом Т. Д. Флоринский и приводил слова другого выдающегося ученого А. С. Будиловича: «Лучше уж перейти к чистому польскому языку, чем писать на смешанном русско-польском жаргоне, напоминающем гермафродита» (Флоринский Т. Указ. соч. С. 103, 121-122.).
Ещё один крупный русский ученый — Н. С. Трубецкой — подчёркивал: «Современный украинский литературный язык, поскольку он употребляется вне того народнического литературного жанра, о котором говорилось выше, настолько переполнен полонизмами, что производит впечатление просто польского языка, слегка сдобренного малорусским элементом и втиснутого в малорусский грамматический строй… За вычетом этих полонизмов словарное различие между малорусским и южновеликорусским народным языком оказалось бы не большим, чем различие между рязанским и вологодским» (Трубецкой Н. С. Общеславянский элемент в русской культуре). «В XIX веке литературные произведения украинцев преимущественно годились для изображения народной жизни, не имея достаточного запаса слов для выражения отвлеченных понятий, — замечал и видный русский учёный (белорус по происхождению) Н. О. Лосский. — Грушевский стал торопливо обогащать украинский язык словами для отвлечённых понятий, заимствуя их из польского языка. Таким образом, вместо органического развития получается искусственно создаваемый литературный язык» (Лосский Н. Украинский и белорусский сепаратизм // Север. 1992. № 4. С. 101-102.). В свою очередь, галицко-русский учёный О. А. Мончаловский отмечал, что если бы суть литературного украинофильства в Галиции заключалась «в любви к народу и в желании служить ему, развивая его национальное и гражданское сознание на местном, более всего понятном ему говоре и в развитии этого говора на естественном национально-историческом основании, то мы, русская партия — настоящие украинофилы. Дело, однако, в том, что украинофилы не так понимают свои задачи. Чтоб доказать теорию о самостоятельности малорусского народа, они стараются язык „русско-украинской“ литературы елико возможно, отдалить от общерусского языка, вследствие чего их язык представляет пеструю смесь малорусских, польских и искусственных выражений, как будто она возникла во время вавилонского столпотворения… Украинофилы, как чёёрт священной воды, избегают культурных русских выражений и или коверкают их до неузнаваемости, или произвольно сочиняют новые, или заступают их польскими. Если к тому добавим, что украинофильские литераторы преднамеренно употребляют вульгарные выражения, желая таким образом придать своему языку характер „народного“, то можем себе представить карикатурность их языка» (Мончаловский О. А. Литературное и политическое украинофильство. Львов, 1898). Как выразился один из галицко-русских писателей о сочинителях украиноязычной «литературы», это «не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политические солдаты, которые получили приказание: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срок, на фунты. Вот и сыплются, как из рога изобилия, безграмотные литературные „произведения“, а в каждом из них „ненька Україна“ и „клятый москаль“ водятся за чубы. Ни малейшего следа таланта или вдохновения, ни смутного понятия о литературной форме и эстетике не проявляют эти „малые Тарасики“, как остроумно назвал их Драгоманов, но этого всего от них не требуется, лишь бы они заполняли столбцы „Зори“ и „Правды“ (украинофильские журналы в Галиции. — Автор.), лишь бы можно было статистически доказать миру, что дескать, как же мы не самостоятельный народ, а литература наша не самостоятельная, не отличная от „московской“, если у нас имеется целых 11 драматургов, 22 беллетриста и 37,5 поэта, которых фамилии оканчиваются на „-енко“» (Цитируется по: Флоринский Т. Указ. соч. С. 107—108.).
Того же мнения придерживался П. А. Кулиш, довольно пренебрежительно отозвавшийся о новейших украинских писателях: «Немногие из них изучали памятники народной словесности хотя бы с тем прилежанием, с каким студент готовится к экзамену. В изучении разговорного народного языка также не заметно у них особенных успехов. Доказательством того и другого служит неловкость, с которою они принимаются за перо в журнальных статейках или книжонках, предназначаемых для народного чтения. Исключений из этого общего правила можно насчитать весьма немного. Неудивительно после этого, что народ не узнаёт в их писаниях своей родной речи, а сословие образованное видит в их языке извращение общего письменного языка. Мало того: неразвитость литературного вкуса вообще — не говоря уже о языке — так и разит в этих неловких попытках беседовать печатно с публикою: так и видно, что за это важное дело берутся у нас не самые лучшие, а только самые смелые» (Кулиш П. А. Украинофилам. Б. м., б. д. С. 22.). «Недавно получил я письмо от Рудченко, человека, который больше меня щирый украинофил, так и тот, смотря на то, что послал последний год из украинской литературы, говорит: „лучше никакой литературы, чем такая“», — сообщал М. П. Драгоманов В. Навроцкому (Переписка М. Драгоманова з В. Навроцьким. С. 103.). Сам Драгоманов отмечал, что украинская литература, «встав во имя живого языка очень отдает мёртвым, или „выкованным“, „произвольным“» (Переписка М. Драгоманова з В. Навроцьким. С. 108.). В частности, в письме тому же Навроцкому, он указывал на пример М. П. Старицкого, как раз развернувшего бурную «языкотворческую» деятельность: «Не знаю, Вы видели ли новый перевод сказок Андерсена Старицкого. Он мне причинил боль на 3 дня своим самовольно и безграмотно кованным языком. Господи! Каких слов не выдумал, что не покалечил! Я написал сердитую рецензию, которую пошлю в „Правду“, но которую она, понятно, не напечатает» (Переписка М. Драгоманова з В. Навроцьким. С. 135.). Добавим к этому, что деятельность на языковом поприще М. П. Старицкого, автора таких «шедевров», как перевод из Лермонтова под заглавием: «Пісня про царя Йвана Василевича, молодого опричника, та одважного крамаренка Калашника» и др., вызывала массу насмешек. Большой популярностью пользовалась история с переводом «Сербских народных песен», который Старицкий решил показать знакомому мужику. Прочитав эти песни «в украинском переводе», писатель поинтересовался у слушателя: «А что, нравится?» Но простодушный крестьянин не признал «рідну мову». Он решил, что Старицкий читал по-сербски, и ответил: «Знаете, этот сербский язык вроде немножко похож на наш. Я некоторые слова понял» (Сулима М. З історії української мови. Х., 1927. С. 20.). Даже столь ярый украинофил, как галичанин О. Огоновский, признал: «Неудачными являются некоторые новые слова и выражения, которые Старицкий иногда нескладно ковал» (Огоновский О. История литературы рускои. Ч. 2. С. 825.).
Тем не менее, «продукция» М. П. Старицкого старательно насаждалась украинофилами. «Михаил Петрович Старицкий… Ко времени нашего знакомства, он уже выступил как выдающийся переводчик: вышли некоторые его переводы сказок Андерсена, его прекрасные сербские песни, — вспоминала известная украинофилка С. Ф. Русова. — Он мечтал переводами обогатить нашу убогую на то время литературу, но ему не хватало слов, выражений, и он должен был создавать, беря народные корни и добавляя к ним те или другие наросты, и выискивал в богатой сокровищнице народного языка соответствующие выражения. Он переводил Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Некрасова. На него нападали за его иной раз искусственный язык, смеялись над его „кованием“ слов, но без его труда мы ещё долгое время сидели бы на одном этнографическом языке. Житецкий, мастер нашей научной филологии, иной раз аж за голову хватался от „новых“ слов Старицкого, но эти слова набирали силу привычки и начали употребляться самыми большими ригористами-филологами» (Русова С. Мої спомини. Рр. 1861—1879 // За сто літ. 1928. Кн. 2. С. 150-151.). (Совсем недавно по первому каналу украинского радио Старицкого восхваляли за придуманное им слово «мрія».) «Бедность тогдашнего украинского литературного языка абстрактными понятиями приходилось ощущать каждому и всегда, кому и когда нужно было выйти за пределы быта, за пределы села. Типичным примером могут быть лексические искания М. Старицкого», — отмечал и Ю. Шевелёв (Шерех) (Шевельов Ю. В. Із спостережень над мовою сучасної поезії. (Про мову поезій П. Г. Тичини) // Учені записки Харьківського державного університету. Х., 1940. № 20. С. 73.). Упомянул о создании украинского языка в мемуарах также известный галицкий украинофил А. Барвинский. Он пишет, что в целях пробуждения в народе «национальной сознательности» деятели украинского движения собрались издавать на «рідній мові» целую серию исторических сочинений. Однако возникли трудности: «Украинские историки обычно издавали свои сочинения на московском языке. Тут, таким образом, нужно было создать литературный язык научный, исторический лексикон, а это очевидно нелегко было сделать тем, которые привыкли о научных делах думать и писать по-московски, а только в беллетристических произведениях да популярных заметках пользовались украинским языком. Нужно было также согласовать название нашего народа и края в противоположность Московщине и по совету Антоновича принято прилагательное „українсько-руский“ в противопоставление „великорусскому“, а существительное „Україна-Русь“ в противоположность Московщине» (Барвінський О. Спомини з мого життя. Львів, 1913. Ч. 2. С. 321-322.). (Ещё одно доказательство того, что отдельной «украинской нации» тогда не существовало. Малороссы, как и великороссы, называли себя русскими, и украинофилам пришлось изобретать новое «национальное имя». Следует отметить, что, по данным О. А. Мончаловского, инициатором «перемены» названия был не В. Антонович, а другой поляк-украинофил — П. Свенцицкий (Мончаловский О. А. Литературное и политическое украинофильство.).) Таковы некоторые подробности зарождения и развития «рідной мови». Чем дальше украинофилы «развивали» её, тем сильнее отдаляли от русского языка и от народных говоров.
Особенно большая «заслуга» в деле отрыва «рідной мови» от народной почвы принадлежит Л. М. Кагановичу. Именно во время его хозяйничанья на Украине в этом отношении был достигнут значительный «прогресс». В докладе, зачитанном в январе 1929 года в Комиссии по изучению национального вопроса Коммунистической академии и посвящённом проблемам «культурного строительства в национальных республиках», отмечалось: «Возьмём дореволюционный украинский язык на Украине, скажем, язык Шевченко, и теперешний украинский язык, с одной стороны, и русский язык — с другой: Шевченко почти каждый из вас поймет. А если возьмёте какого-либо современного украинского писателя — Тычину, Досвитского или другого из новых, — я не знаю, кто из вас, незнающих украинского или хотя бы польского языка, поймёт этот язык на основе русского. По отношению к русскому языку мы видим здесь значительное увеличение расхождения». Таким образом, новый украинский язык можно понять, владея языком польским, но не русским. Автор доклада С. Диманштейн считал происходящее положительным явлением: «Если люди хотят иметь свой язык, они, естественно, ставят вопрос о чистоте языка. Начинаются поиски в глубинах истории или местных диалектов, старинных памятников и т. д., начинают искать самобытность — и находят» (Диманштейн С. Указ. соч. С. 122.). Тем временем людей о желательности нового языка как раз и не спросили. Да и слова, которые отыскивали в «глубинах истории» (т. е. в периоде до воссоединения Малой и Великой Руси, когда еще не было «насильственной русификации»), вводили вместо русских, на поверку оказывались не народными, а польскими. Наиболее яркий пример: изгнание из украинского языка слова «город», объявленного «русизмом», и замена его извлеченным из «глубин истории» словом польского происхождения «місто». Между тем, слово «город» употреблялось в Юго-Западной Руси с давних пор, известно еще из киевских летописей и зафиксировано во множестве географических названий (Вышгород, Миргород, Ужгород, Шаргород). Таких примеров можно привести многие тысячи (далеко не полный перечень польских заимствований интересующиеся могут найти в книге А. И. Железного «Происхождение русско-украинского двуязычия в Украине», К., 1998). Так что же представляет собой современная «борьба с последствиями русификации»? Не есть ли нынешняя украинизация, по сути своей, попыткой заставить называемых украинцами малороссов забыть своё русское происхождение? В развернувшихся баталиях вокруг языковой проблемы сторонники тотальной украинизации любят разбрасываться оскорблениями, называя своих русскоязычных соотечественников «манкуртами», «янычарами» и т. д. Но прежде чем бросаться такими обвинениями, следует внимательно посмотреть в зеркало! Не странно ли: французы и триста лет назад были французами, поляки — поляками, сербы — сербами и т. д. А про украинцев как особую национальность не слыхал и Тарас Шевченко. Возьмите произведения «Великого кобзаря». Ни в поэзии, ни в прозе, ни в письмах, ни в «дневнике» нет даже слов «украинцы», «украинец». «В ту эпоху, — вспоминал уже о времени накануне революции 1917 года бывший секретарь Центральной Рады М. М. Еремееев, — само название „украинец“ было ещё каким-то чужим и странным, потому что украинская литература её никогда не употребляла. Писалось и говорилось: Украина, украинский, даже, очень редко украинка, но термин украинец был в ту эпоху неологизмом, который тяжело входил в жизнь» (Єреміїв М. Вказ. праця. С. 98.). «„Украинцы“ до сих пор было неизвестное слово, и теперь оно ещё не прошло во все слои общества», — говорил в октябре 1918 года на открытии в Киеве Украинского государственного университета В. К. Винниченко (Постернак С. Вказ. праця. С. 75.).
В Галиции начала XX века «национально сознательные» деятели употребляли слово «украинец» лишь в узком кругу, между собой. К народу же, например, на предвыборных собраниях, обращались как к русским. Когда же, по свидетельству галицко-русского деятеля Н. И. Антоневича, на одном из таких собраний молодой и неопытный агитатор-украинофил неосторожно назвал присутствующих украинцами, то тут же нарвался на всеобщий протест: «Мы не украинцы», а один из участников собрания просто обиделся: «Прозывают нас украинцами, а ведь мы ничего не украли» (Антоневич Н. И. Указ. соч. С. 61.).
Галичане именовали себя русскими или употребляли древнее название — русины. Так же русскими или русинами называли они великороссов (что касается название «русин», то оно раньше употреблялось по всей Руси, например, тверский купец Афанасий Никитин в «Хождении за три моря» называет себя русином). Но наименование «украинец» в Галиции упорно не принимали. Так какую же «украинскую национальную идею» нам навязывают? Родным для коренного населения всегда был русский язык. Малорусское простонародное наречие и литературный язык являются лишь его разновидностями. Люди необразованные общаются на просторечиях, «суржике». Те же, кто поднимается на более высокую ступень развития, переходят в общении на русский литературный язык. Где же здесь «зневаження мови свого народу», в чём кое-кто обвиняет русскоязычных украинцев? В 1874 году в Киеве была проведена первая общегородская перепись населения. Среди прочих, задавался киевлянам и вопрос о языке. Оказалось, что из 116 774 киевлян 46 060 человек отметили, что родным для них является русский литературный (общерусский) язык, 8476 человек — великорусское наречие, 35 205 — малорусское наречие, 1379 — белорусское наречие. Таким образом, отмечалось в итогах переписи, 91 120 человек признают родным русский язык в различных его видах (Киев и его предместья по переписи 2 марта 1874 года. К., 1875. С. 20-21.). Позднее выяснилось, что руководившие проведением переписи украинофилы (возглавлял переписчиков всё тот же П. П. Чубинский) при помощи различных ухищрений и махинаций завысили число тех, кто назвал родным малорусское наречие. Но дело в другом. Даже ярые украинофилы не путали русский литературный язык с великорусским. «Есть язык русский литературный и две группы народных русских говоров — северная и южная» (Цитируется по: Рклицкий С. Правда о языке Украины. Градижск, 1917. С. 15.), — отмечала видная украинофилка и известный историк Александра Ефименко, подразумевая под южными народными говорами — малорусскую, а под северными — великорусскую народную речь. (Кстати сказать, в декабре 1918 года А. Я. Ефименко, несмотря на заслуги перед украинским движением, была расстреляна петлюровцами за укрывательство у себя двух дочерей высокопоставленного гетманского чиновника). Уместно привести и выдержку из работы выдающегося русского филолога Н. С. Трубецкого: «Вопрос о том, являются ли два близко родственных наречия диалектами одного или двумя самостоятельными языками, сводится к тому, насколько существующие между данными наречиями словарные, грамматические и звуковые различия фактически затрудняют языковое общение и взаимное понимание представителей того и другого наречия… В частности, относительно русских племён следует отметить, что там, где малороссы и великороссы живут друг с другом бок о бок (в областях недавно колонизированных и на этнографической границе между обоими племенами, например в некоторых частях Воронежской и Курской губернии), они без труда понимают друг друга, причём каждый говорит на своём родном говоре, почти не приспособляясь к говору собеседника. Правда, в этих случаях встреча происходит обычно между представителями южновеликорусских говоров, с одной стороны, и северомалорусских или восточноукраинских говоров с другой; если бы встреча произошла между архангельским помором и угрорусом или буковинским гуцулом, то взаимное понимание, надо полагать, оказалось бы более затруднённым. Но на это можно возразить, что саксонцы и тирольцы тоже почти не понимают друг друга, когда говорят на своих родных говорах, миланцы и сицилийцы просто-таки совсем друг друга не понимают… Каждый из больших литературных языков Европы (французский, итальянский, английский, немецкий) господствует на территории лингвистически гораздо менее однородной, чем территория русских племен. Различия между нижненемецким и верхненемецким или различия между народными говорами северной Франции и говорами Прованса не только сильнее, но и значительно древнее различий между малорусским, белорусским и великорусским» (Трубецкой Н. С. Общеславянский элемент в русской культуре.). «Немец южный тяжелее понимает немца северного, чем „малоросс“ москаля», — соглашался и Вацлав Липинский (Липинський В. Листи до братів-хліборобів. С. 18.).
Простонародные украинские говоры вместе с простонародными великорусскими говорами и аналогичными белорусскими говорами составляют русский язык. Этот язык в своих различных формах (от просторечий до литературного) является родным как для великороссов, так и для малороссов и белорусов. Точно также немецкий язык, в своих различных формах, является родным как для пруссаков, так и для баварцев или саксонцев, а польский — родным как для великополян, так и для малополян и мазуров. Что же касается нынешней «рідной мовы», то она создана искусственно и уже по этой причине вряд ли может быть родной для большинства народа. Это прекрасно сознавали ненькопатриоты. София Русова вспоминала, как вместе со своим мужем Александром Русовым, поселившись в сельской местности, принялись обрабатывать в украинофильском духе своего соседа — крестьянина Хому Колесника. Однако супруги-энтузиасты очень скоро наткнулись на непреодолимое препятствие. «Украинский литературный язык» оказался чужим для их соседа (как и для других крестьян). «Продукт ещё русской школы, он впервые от нас услышал речь про украинское национальное сознание, впервые теперь читал украинскую книжку, и признавался, что ему тяжело было её понимать» (Русова С. Вказ. праця. С. 169.). Оконфузились в связи с «рідной мовой» и другие супруги-украинофилы — Борис и Мария Гринченко. Известно, что прославляемый ныне у нас как великий педагог Б. Д. Гринченко считал, что украинке лучше быть безграмотной, чем русскоязычной. В молодые годы, будучи учителем в частной школе Х. Д. Алчевской, он разогнал оттуда всех девочек, мотивируя это тем, что «не следует калечить украинскую женщину обучением на чуждом ей великорусском языке» (Щёголев С. Н. Указ. соч. С. 398.). Исходя из таких принципов, сугубо на украинском языке воспитывалась и дочка четы Гринченко — Настя. В результате, вспоминала М. Н. Гринченко, «как приехали мы в Чернигов, то увидели, что нашей восьмилетней дочке нет украинского общества, потому что только три дочки Тищинского говорили кое-каким украинским языком и это, может, потому, что мать их была не русская, а француженка. Но старшей из девочек было лет 17, а самой младшей лет 12. И вот им приходилось временами быть за подруг нашей Насте, да впоследствии обнаружилась ещё одна девочка, Оля Гаврилова, года на два старшая нашей; она тоже говорила немного по-украински, но поскольку уже ходила в гимназию, то мало времени имела для общения с Настей. А земляки ещё и упрекали нас за то, что воспитали дочку такой украинкой, не жалея её… Из-за того, что не было общества, пришлось отдать её в гимназию раньше, чем собирались, но и в гимназии не было у нее ни одной „верной подруги“, так как не было ни одной настоящей украинки, такой, чтобы ей дела украинские были так дороги, как были они ей» (Грінченкова М., Верзилів А. Чернігівська українська громада. Спогади // Чернігів і північне лівобережжя. Огляди, розвідки, матеріяли. Б. м., 1928. С. 475.). Воспоминания Софии Русовой и Марии Гринченко касались Черниговщины. Однако и в других регионах Украины состояние дел в языковой сфере было аналогичным. В сентябре 1904 года в Киев для обучения в местном университете приехал ярый украинофил В. В. Садовский, впоследствии — петлюровский министр. «Киев поразил меня полным отсутствием украинских внешних признаков, — писал он в своих мемуарах. — Вокруг звучал русский язык, на нём говорили не только интеллигенты. Вспоминаю, как неприятно меня поразил, когда я подъезжал к Киеву, московский язык пригородных рабочих, которые начали садиться на поезд в Фастове, едучи на работу в Киев. Не было сомнения, что они происходили из окрестных сёл. Так точно всеохватывающе господствовал русский язык и в университете среди студентов. Лишь кое-где в небольших кружках слышал я временами отдельные украинские выражения и украинский жаргон, но это не был тот литературный язык, которого я искал» (Садовський В. Студентське життя в Києві в 1904-1909 роках // З минулого: Збірник 2. Варшава, 1939. С. 5.).
Довольно интересные сведения сообщала видная украинофилка, педагог Христина Алчевская. Желая узнать, как воспринимаются народом книги издательства «Посредник», она отправилась на лето в одно из украинских сёл Екатеринославской губернии. Там вышеуказанные книги Алчевская читала неграмотным крестьянам. Контингент слушателей состоял из нескольких десятков крестьян, всю жизнь проживших в селе и никогда не учившихся в школе. Все они, за исключением одного (служившего когда-то в помещичьем доме и потому старавшегося говорить «по-благородному») изъяснялись на малорусском наречии. Одним словом, этих слушателей никак нельзя было отнести к числу русифицированных. Тем не менее, они прекрасно понимали читаемые им произведения Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гоголя, Островского, Достоевского, Писемского, Льва Толстого, Мельникова-Печерского, Гаршина, Успенского и других русских писателей. Прочитанное живо обсуждалось и комментировалось. Мало того. Эти произведения воспринимались крестьянами с гораздо большим интересом, чем произведения украинской литературы. Как-то, вдохновившись успехом, который имели у крестьянской аудитории пьесы А. Н. Островского, Алчевская решила ознакомить слушателей с украинской пьесой. Выбор её остановился на «Дай серцю волю, заведе в неволю» М. Л. Кропивницкого. Однако пьеса не произвела на слушателей такого глубокого впечатления, как произведения общерусского драматурга. «Почему это так? — невольно спрашиваете вы себя, получив неожиданный результат, а между тем ответ так прост и ясен: сила таланта Островского взяла своё и над родной речью, и над родными мотивами» (Что читать народу? Критический указатель книг для народного чтения. СПб., 1889. Т. 2. С. 534.). Как известно, украинофилы утверждали, что русский язык не понятен простым людям на Украине и потому, дескать, не может быть языком просвещения народа. Естественно, что на опубликовавшую итоги своих наблюдений Алчевскую посыпались упреки соратников. Между тем, она всего лишь подтвердила очевидное: русский литературный язык не являлся для украинцев чужим. Чего нельзя было сказать об украинском литературном языке. В марте 1914 года украинофильская газета «Маяк» опубликовала специальную редакционную статью — «Наше одиночество», где отмечалось, что украиноязычные интеллигенты в сёлах оказались в языковой изоляции, на что они сами и жаловались в письмах в редакцию. «Стали что-то часто приходить грустные жалобы наших интеллигентов сельских на своё одиночество»,— писала газета и «для примера» приводила «последнее такое письмо от подольского одного читателя-интеллигента», к которому был приложен стих:
«Рідней мови я не чую
Знудився за нею
То розваж-же, сивий орле
Звісткою своєю»
и т. д.
«Человек живёт в самой середине Украины, а не слышит языка родного, он тоскует за ним; ему не с кем отвести душу в приятельской беседе; он одинок, как перст», — сокрушалась газета и констатировала: «Безусловно, это настроение среди нашей интеллигенции украинской не есть что-то случайное». Как на причину сложившегося положения указывалось на то, что украинский «национально сознательный» интеллигент «окружен равнодушными, темными, отсталыми людьми». Выход газета видела в активизации работы самих интеллигентов-ненькопатриотов по пробуждению «национальной сознательности» в окружающих: «Та Украина, за которой он тоскует, — она не далеко (в пространстве); нет, она тут же, рядом с ним. Только она спит, будто замерла, и лучшим сынам её, которые уже сами пробудились и просветились, им нужно победить тьму и равнодушие, чтобы приблизить к себе более отсталых, приблизить Украину» (Наша самотність // Маяк. 1914. 27 марта.).
Но давать рекомендации было легче, чем их выполнять. «Национальное сознание» в народе никак не пробуждалось. Как ни старались ненькопатриоты, малороссы по-прежнему считали себя частью русской нации и не отказывались от русского языка. В изданной в 1919 году петлюровским издательством «Національна свідомість» брошюре с сожалением отмечалось, что даже великорусские народные песни в украинских сёлах принимаются как свои. «Наш народ забывает свою песню, чуждается её и легко меняет на чужие, на московские, намного худшие, а иногда совсем плохие, — писал «национально сознательный» сельский интеллигент, как раз из тех, которые, страдая от одиночества, по рекомендации украинофильских вождей, пытались «просветить», «пробудить» и «приблизить к себе» «темных, отсталых людей». — Когда начнёшь говорить про нашу народную песню с каким-нибудь, скажем, парубком, с этим, который носит фуражку набекрень, он слушает, понурившись, и хоть на словах соглашается, но по глазам его и по тупому виду замечаешь, что, отойдя немного, он сплюнет сквозь зубы, собьет шапку на затылок и начнет орать на всю улицу: „Чудной месяц плывет над рекою“, или какую другую, от которой хочется закрыть уши» (Панасенко С. Шануймо рідну пісню. Проскурів, 1919. С. 6.). Не удавалось ненькопатриотам «пробудить национальное сознание» даже там, где для их деятельности были созданы все условия — в немецких концлагерях Первой мировой войны. Как уже отмечалось, пленных малороссов немцы отделяли от великороссов и переводили в особые лагеря, где специально подготовленные пропагандисты (в основном из числа галицких «птенцов» Франца-Иосифа) пытались обработать их в украинофильском духе. Однако попытки эти, как правило, заканчивались неудачей. В начале агитаторов просто забрасывали камнями. «Агитаторов камнями били горячие патриоты из сверхсрочных унтеров и тех, кого совсем заморочила царская казарма», — жаловался один из сотрудничавших с немцами украинофилов (Кобець О. В неволі (записки полоненого). Х.; К., 1931. С. 158.). Немецкой лагерной администрации пришлось принимать суровые меры, строго наказывая заключённых за такое бросание камней. Как признаёт современная «национально сознательная» исследовательница, «пленные надднепрянцы относились ко всему с недоверием и даже враждебно, усматривая то подлость немцев, то политическую агитацию СВУ» (Сидоренко Н. Національно-духовне самоствердження. Українська таборова періодика часів Першої світової війни. К., 2000. С. 46.). (СВУ — «Союз визволення України», организация, созданная с началом войны немцами из ненькопатриотов.) Когда в концлагере Фрайштадт украинофилы принялись раздавать изданную ими специально для пленных газету «Розвага», то предполагаемые читатели «швыряли её в канавы и мусорники, сыпали проклятия и ругань на Украину и её язык» (Сидоренко Н. Національно-духовне самоствердження. Українська таборова періодика часів Першої світової війни. К., 2000. С. 37.).
Исследовательница объясняет столь «теплый» прием газеты «психологическими и политическими» причинами, а также тем, что среди согнанных в «украинские» концлагеря военнопленных «общий процент сознательных украинцев тоже был незначителен: преобладали „малороссы“» — «тёмные, равнодушные к национальному вопросу» (Сидоренко Н. Національно-духовне самоствердження. Українська таборова періодика часів Першої світової війни. К., 2000. С. 23.). Кроме того, указывает ненькопатриотка, «стоит обратить внимание на тот факт, что среди военнопленных немало находилось совсем неграмотных, или малограмотных, были и такие, которые родного языка не знали и не умели им пользоваться» (Сидоренко Н. Національно-духовне самоствердження. Українська таборова періодика часів Першої світової війни. К., 2000. С. 53.). (И вновь-таки, можно ли называть родным для человека язык, который он даже не знает? Над этим «национально сознательные» не задумываются.). «Беда ещё с украинским языком, — констатировал видный галицкий украинофил В. Симович, распространявший «Розвагу» в концлагере. — Не дочитывают последнюю букву, так как на конце „твердого знака“ (ъ) нет. Кое-кто называет язык потешным» (Сидоренко Н. Національно-духовне самоствердження. Українська таборова періодика часів Першої світової війни. К., 2000. С. 34.). В первом номере газеты концлагерным пропагандистам пришлось даже объяснять, что название газеты переводится как развлечение, потому что слово «розвага» читатели не понимали.
О той же проблеме пишет в воспоминаниях «национально сознательный» военнопленный А. Кобец. Этот деятель ещё до войны был убеждённым ненькопатриотом. Поэтому, попав в плен, он, в отличие от большинства своих товарищей по несчастью, добровольно пошёл на сотрудничество с лагерной администрацией. В обязанности Кобца входило читать солагерникам по воскресеньям украинские газеты и журналы. Успешному выполнению этой «работы», однако, постоянно мешало то, что многих фраз и слов слушатели не понимали, «они мало привыкли к литературному, с галицким привкусом, интеллигентскому языку». В конце концов, пленные заявили непрошеному чтецу: «Не иначе как немецкие штучки все эти газеты». Кобец вынужден был констатировать, что «трудно разворошить этих, забитых военщиной, исправниками, становыми и урядниками дядюшек на какую-то свободную мысль» (Кобець О. Вказ. праця. С. 128.). Правда, иногда, к огромной радости пропагандистов «украинской национальной идеи», кое-кто из пленных соглашался признать себя украинцем. Делали это узники концлагерей ради улучшенных условий содержания, предусматривавшихся для тех, в ком «пробудилось национальное сознание». Таких переводили в отдельные бараки, затем свозили в специальные лагеря для дальнейшей обработки. Однако и в этих лагерях «рідна мова» не прививалась, на что, к примеру, жаловался ненькопатриот Д. Скарженовский. Один из немногих среди «осознавших себя украинцами», кто действительно проникся «украинской национальной идеей», он был переведён в спецлагерь Йозефштадт и позднее в украинофильской лагерной газете «Наш голос» опубликовал свою «исповедь», рассказав об обстановке в этом лагере. «Приезжаю с чистым желанием в Йозефштадт, со святым намерением в украинской атмосфере очиститься от грязи „хохлаччины“, — писал новообращенный ненькопатриот. — Тут украинский лагерь, тут все украинцы, думаю себе, поживу несколько месяцев в родном окружении и верну опять утраченное, захваченное врагом моего народа и прежде всего научусь своему родному языку. Знал я, что не все тут будут украинцы, но будут и землячки, которые приедут сюда „для лакомства несчастного, для роскоши панской“, знал я, что и из приехавших украинцев множество будет таких, как я, которые не владеют полностью украинским словом и идут к этой же самой цели „самоочищения“. Я думал и надеялся, что мы общими силами преодолеем своего проклятого внутреннего врага, что мы, сознавая свою задачу, создадим хотя бы полуукраинскую атмосферу в нашей частной и общественной жизни и постепенно будем идти к тому, чтобы сделаться сознательными украинцами, то есть людьми, которые говорят и думают по-украински и живут украинскими интересами. Потому что нужда украинизации своего внутреннего „я“ болезненно ощущается мною. Но никогда не думал и не предполагал я ни на один миг, что мы будем иметь в своей работе какие-нибудь препятствия, что кто-то будет останавливать эту творческую работу перестройки своего „я“. Ведь всякому ясно, что для того, чтобы излечиться от этой болячки, которая овладела нами, нужно прежде всего лишить её почвы, на которой она разрасталась и укреплялась, то есть полностью выбросить из нашей частной и общественной жизни московский язык, который не даёт воцариться в нас украинской стихии и придаёт нам нехарактерное искалеченное лицо. Это, кажется, должно быть ясным всякому, кто не хочет и дальше оставаться „хохлом“. Ищу этого чистого хоть полуукраинского воздуха, изучаю на свой взгляд нашу лагерную жизнь и что же вижу? Куда не повернёшься, везде товарищи с удовольствием себе чешут по-московски. Зайдешь в зал — найдёшь то, от чего бежишь, пойдешь на двор, в коридор — тоже самое; бежишь, заткнув уши, в собственную комнату, — и там слышишь московские выражения. Пойду на репетицию театрального кружка, там же, думаю, ставят украинские пьесы, ведь должны говорить по-своему. Куда там! Одни только книжные реплики и читаются по-украински, а разговор и пояснения ведутся по-московски. Так зачем же нам эти спектакли, когда они ставятся искусственно на чужом для артистов языке!? Разве может артист художественно выполнять свою роль на том языке, каким он не пользуется в обычной жизни? На занятиях хора тоже самое, на прогулках тоже. Не спала пелена ещё с наших глаз! Кое-кто говорит, что ему не хватает украинских слов и поэтому он разговаривает по-московски. Хорошо, я согласен, что у нас не хватает украинских слов для разговоров на общественные, политические и вообще абстрактные темы, но не для обычных будничных разговоров. Когда кое-кто вместо „чув, що кажуть“ говорит „слыхал, что говорят“, или вместо „тихіше, панове“ говорит „тише, господа“, вместо „йди швидше“ говорит „иди быстрее“, то это уже, извините, это уже не недостаток слов украинских, а что-то другое. Делается ли это сознательно, или несознательно — всё равно это явление насколько грустное, настолько и омерзительное. Этим разрушается то, что мы строим» (Сидоренко Н. Вказ. праця. С. 175—176.).
Как видим, ненькопатриотам не удалось навязать украинцам «рідну мову» даже в благоприятных для себя условиях концлагеря, где они, с разрешения немцев, распоряжались как хозяева. Тем более не могли они этого сделать вне концлагерей. Украинский язык не признавался украинцами родным. Видный деятель Центральной Рады, министр в центральнорадовском, гетманском и петлюровском правительствах А. И. Лотоцкий до революции занимался организацией молодёжных украинофильских кружков. В мемуарах он констатировал: «Русификаторские обстоятельства приводили к тому, что много выпускников средних школ мало знали родной язык, а то и почти не говорили по-украински» (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 105.). Это очень затрудняло деятельность ненькопатриотов. «Подаётся, напр., реферат про неизвестные произведения и письма Шевченко, а большинство данного кружка и про известные произведения мало что знало и даже говорить по-украински хорошо не умело» (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 106.). «Какой малый процент „сознательных украинцев“ среди молодёжи украинской по происхождению!.. — ужасался М. С. Грушевский. — Они не читают украинских книг, не знают украинских газет» (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 118.). А журнал «Украинский студент» отмечал: «Поступая в высшую школу, молодой студент желает записаться в члены или землячества, или какого-то другого кружка. Стихия, иногда определённая организация в обществе, толкает его к украинцам. И вот он член украинской громады. Не говорим уже про литературу, историю, — языка родного, как правило, не знает. А про украинское движение едва слышал. По взглядам, убеждениям был и остался „русским“. А то и „истинно русским“. Кажется, тут должна начаться работа громады. Но это только кажется. В наше время для этого громады делают очень мало. Потому что и сознательное украинское студенчество ещё ищет себя. И поэтому ему трудно, очень трудно ещё обращать новых адептов украинской идеи» (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 106.). Упрекая свой народ в неприятии «рідной мовы» и русскоязычности, ненькопатриоты, мягко говоря, лицемерили. Они и сами не воспринимали пропагандируемый ими язык как родной и пользовались языком русским. В обществе даже ходила эпиграмма на украинофилов: «Собирались малороссы в тесно сплоченном кружке, обсуждали все вопросы на российском языке» (Стріха М. Вказ. праця. С. 107.). Переходя на персоналии, можно указать на М. П. Драгоманова, который потратил много сил и умения, убеждая всех вокруг, что украинцы должны разговаривать «по-украински». На украинском языке переписывался он со своими соратниками и призывал их твёрдо отстаивать права «рідної мови», но вот к своей сестре, украинской писательнице Олене Пчилке (матери Леси Украинки) писал по-русски. «Каждому из нас писать по-русски легче, чем по-украински» (Переписка М. Драгоманова з В. Навроцьким. С. 109.), — признавался этот деятель в частной переписке. Родным был русский язык и для Михаила Грушевского, и для Бориса Гринченко, и для Ивана Стешенко, лишь из политических соображений ставших украиноязычными. Так же из политических соображений перешёл на украинский писатель Степан Васильченко, начинавший свою литературную деятельность на русском языке. Этот классик украинской литературы жаловался потом на трудности нового пути (ведь «украинский язык» еще только придумывался). «Писать произведения украинским языком, молодым, недоразвитым, без сравнения труднее, чем русским, с его широчайшим лексиконом, с готовыми фразами. Украинскому писателю приходилось тут делать двойную работу — тянуть вместе два плуга: писать художественное произведение и вместе с тем создавать для него язык» (Васильченко С. Мій шлях (Автобіографічні записки) // Грудницька М., Курашов В. Степан Васильченко. Статті та матеріали. К., 1950. С. 274.). Михаил Еремеев в мемуарах рассказывал, что в период между двумя революциями (1906–1917) украинские деятели проявляли немалую активность, внедряя в народ «украинскую национальную идею» — устраивали театральные спектакли, концерты, экскурсии на Тарасову могилу. «Но все эти, довольно важные проявления национальной сознательности, были поверхностные и не проникали в гущу населения. В театрах, на концертах или экскурсиях почти вся публика говорила упорно по-русски» (Єреміїв М. Вказ. праця. С. 98.). Да и сами украинские активисты оставались русскоязычными, так как «нам не доставало научной и культурной терминологии», и, следовательно, вести культурный разговор по-украински «было очень тяжело». Если же среди украинофилов находился кто-то, кто заговаривал по-украински, то на него смотрели, как на какую-то редкость, «как смотрят на музейные экспонаты» (Єреміїв М. Вказ. праця. С. 97.).
А. И. Лотоцкий вспоминал, как он и другие «национально сознательные» деятели были неприятно поражены, когда во время гастролей в Киеве в 1893 году украинской театральной труппы выяснилось, что артисты только на сцене пользуются украинским языком, а вне театра говорят по-русски. Украинофилы отправили к руководителям труппы М. К. Занковецкой и Н. К. Садовскому специальную делегацию, в составе самого А. И. Лотоцкого и И. М. Стешенко, с протестом, но корифеи украинской сцены восприняли эти претензии просто как бред. «Все усилия дать им понять принципиальную нашу позицию не имели успеха. С тем мы и ушли. А вечером в театре Занковецкая ответила на наш визит очень решительным шагом: не приняла подарка, который поднесли ей в антракте от украинской общественности» (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 19.). К этому свидетельству видного ненькопатриота можно добавить выдержку из заметки харьковского корреспондента украинофильской газеты «Буковина» (март 1897 года), касающуюся другой, также довольно известной украинской театральной труппы: «Об украинских артистах должен, к сожалению, сказать, что они не имеют ни крошки чувства ответственности для поддержания украинского слова и служат украинской сцене только за деньги. В труппе Захаренко кроме Касиненко и Царенко никто не умеет говорить по украински, только то, что выучит в роли, как попугай, а за кулисами уже не услышишь у них другого языка, только русский… Вообще между актерами считают того человека, который сердцем и душой является украинцем, необразованным, неотёсанным» (Мончаловский О. А. Литературное и политическое украинофильство.). Тот же А. И. Лотоцкий пишет в воспоминаниях, как однажды во время празднования очередной шевченковской годовщины собравшиеся украинцы после прослушивания народных песен грянули русский национальный гимн «Боже, Царя храни!», чем довели «национально сознательных» организаторов мероприятия до истерики (Лотоцький О. Вказ. праця. Ч. 2. С. 19.). «Сами украинофилы сначала учились языку (украинскому. — Автор.), составляли словари, изучали фольклор, но в ежедневном быту употребляли русский язык, думали и писали на русском языке» (Коряк В. Нарис історії української літератури. Т. 2. С. 100.), — писал В. Г. Коряк и приводил свидетельство галицкого украинофила Бучинского: «Что малороссы владеют ныне в России лучше своего языком русским, это ни плохо, ни хорошо, потому что необходимо и неизменно» (Коряк В. Нарис історії української літератури. Т. 2. С. 100, 261.). Не сразу изменилось положение и после революции. Как сознавался в 1919 году А. Никовский, «если перестанем кокетничать нашим культурным самостийничеством, то должны будем признать, что это факт — положительный или отрицательный — тут не об этом речь — настоящей действительности и нашего воспитания и, наконец, большой экономии энергии, факт то, что основной в нас всех является культура русская рядом с украинской… И насколько весь культурный состав вокруг по языку и по отношениям был русским, настолько, то есть в полной мере, новоиспеченный украинский гражданин был и есть мгновенным переводом с „языка родных осин“ на „мову похилих верб“» (Ніковський А. Vita nova. К., 1919. С. 99—100.). Известно, что генеральный секретарь Центральной Рады по международным делам (т. е. министр иностранных дел), «отец украинской дипломатии» А. Я. Шульгин дома с женой и близкими друзьями говорил по-русски, но стоило на пороге показаться постороннему — министр тут же переходил на «рідну мову» (Феденко П. Дмитро Чижевський (Спомини про життя і наукову діяльність) // Український історик. 1978. № 1-3. С. 105.). Аналогичным образом вёл себя петлюровский министр труда М. А. Славинский. Да и вообще, по признаниям петлюровских деятелей, «даже в патриотических украинских семьях перевес имел русский язык» (Феденко П. Дмитро Чижевський (Спомини про життя і наукову діяльність) // Український історик. 1978. № 1-3. С. 105.). Ещё один член Центральной Рады, а впоследствии нарком просвещения УССР Александр Шумский прославился тем, что в украинизаторском рвении превзошёл даже Л. М. Кагановича и был обвинён в националистическом уклоне (так называемый «шумскизм»). Но, как свидетельствовал бежавший на Запад украинский советский дипломат Г. З. Беседовский (знавший Шумского, когда тот работал полпредом УССР в Варшаве), «украинец Шумский имел очень слабое представление об украинском языке. Его ноты были беспорядочной мешаниной из русских, украинских и польских слов… Было противно читать этот самодельный волапюк» (Беседовский Г. На путях к термидору. М., 1997. С. 58.).
Если говорить о деятелях Западной Украины, то стоит вспомнить, что собравшийся в 1848 году съезд галицко-русских учёных постановил: очищая народные говоры от полонизмов, вырабатывать самостоятельный литературный язык. Но уже принимая такое решение, деятели науки сознавали своё неразрывное языковое единство с великороссами. «Пускай россияне начали от головы, а мы начнем от ног, то мы раньше или позже встретим друг друга и сойдемся в сердце» (Мончаловский О. А. Святая Русь. С. 92.), — говорил на съезде видный галицкий историк А. С. Петрушевич. Вскоре выяснилось, что чем больше галицкие выговоры очищаются от польских слов, тем сильнее приближаются они к русскому литературному языку. И через несколько лет учёные-галичане, отказавшись от языковой «самостийности», единодушно признали родным язык Ломоносова, Пушкина, Гоголя. Зато яростно боролся с русским языком и отстаивал права «рідної мови» австрийский украинофил барон Н. Василько. Правда, для самого барона родным языком был совсем не украинский. И когда С. В. Петлюра назначил его главой «дипломатической миссии» в Италии, петлюровские дипломаты злословили, что теперь каждый доклад нужно будет переводить на немецкий язык, так как Василько «будет трудно его по-украински прочитать» (Онацький Є. Під омофором барона М. Василька (Записки журналіста і дипломата) // Український історик. 1980. № 1-4. С. 119.). Перечень примеров можно продолжать и дальше, но, наверное, приведённого достаточно, чтобы убедиться в том, что «рідна мова» совсем не рідна.
