Начало здесь
Над лесом ходила июльская, полная молний и дождя, туча. Ходила, громыхала и всё никак не могла пролиться.
Лес стоял молчаливый, усталый от жары, духоты и ожидания.
В деревеньке тоже стояла тишина. День был будний, кто работал — уехал затемно, детвора, что приехала к бабушкам-дедушкам, исчезла — или на речку, или на чердак в сарае Серёги Драгунова, резаться в подкидного дурака.
А может на велосипедах отправилась в "кругосветку".
Я смотрел на лес, тучу, следил, как она стягивает к себе облака, и они темнеют, делаются её частью, а небо — глубокое, синее-синее полнится тревоги и, так не может быть, но так есть — безмятежности, ведь так было, так есть и будет, в июле положено бродить по небу тучам, а мне — смотреть на них, и от этого, вдруг, остро защемило сердце, и я почувствовал, что снова выпадаю из мира, ведь я неправильный и нелепый, и ...
— А крепко в тебя лизуны-то вцепились, — Колясыч сидел рядом, зажав в зубах травинку, и, оказывается, прищурясь, наблюдал за мной.
— Редко я такое видал, чтоб и человека досуха выпить не могли и держали его смертной хваткой. Другой бы уже в окно вышел или спился, а ты трепыхаешься. Вот только трепыхаться не надо, сил много тратишь, а толку чуть.
Я только руками лицо потёр. С силой. И выдохнул длинно и с досадой
Ну как ему сказать, объяснить, чтоб он понял, что я всё время один, что кидаюсь людям навстречу, самым разным, а они просто проходят мимо, и я везде чужой, везде один, я везде — не свой. Я пишу им письма, я предлагаю разные идеи, я готов помогать в их делах... Но им это не нужно.
— Так а зачем ты им нужен, если ты себе-то не особо нужен? — говорит, вдруг, Колясыч, и я понимаю, что горячо, взахлёб, говорил всё это вслух.
— Я ж говорю, светишься, — туча тихо, насмешливо зарокотала над лесом, Колясыч усмехнулся, — во, правду говорю.
— Ты даже сейчас слова плетёшь так, чтоб мне угодить, а не так, как думаешь, сам себя останавливаешь. Ты же и про ветви знаешь, и про то как их строить, и про знаки знаешь, — он нагнулся и посмотрел мне в глаза, — истории о Путях складывать умеешь. Так?
Я кивнул,
— Понимаешь, только берусь, и тут же полное неверие. В себя, в то, что это нужно кому-то. Предлагаю то, что умею — не нужно. Мимо проходят.
— Конечно, проходят. Ты же в чужие ветви попасть пытаешься, в чужие двери ломишься. Тебя когда-то лизун веры в себя лишил потихоньку, а сейчас ты уже сам по проторенной идёшь. Ты всё время на отклик снаружи надеешься, что тебя поманят. А люди чуют, что у тебя внутри своего, законченного, — Колясыч повёл ладонями, словно колобка катал, и мне почудилось, что у него между сложенных чашечками ладоней и правда замерцал зеленоватым светом прозрачный мячик, — нет ничего. — Если ты сам не веришь, то кто ж к тебе придёт? Ты начинаешь и бросаешь. А любое брошенное дело, оно превращается в недостроенный мёртвый дом. Ты замечал, какими становятся недостроенные дома?
Колясыч сам ответил:
— Неуютными. Перерождаются они. Начинают к себе всякую нечисть тянуть. Зло в них селится. Внутри тех, кого лизуны пометили, целые мёртвые города растут. В тебе, вот, вырос уже, оттого и мотает тебя от блядства в религию.
— Не в веру, — тут он ткнул мне в бицепс крепким, похожим на сосновый сучок, пальцем. Больно ткнул, — в религию. То в одну, то в другую. Но и там ты не столько бога ищешь, сколько свой мир и своих людей каких-то.
Выдуманных.
Колясыч шумно втянул носом предгрозовой воздух:
— Дано тебе многое, но взять это ты пока не умеешь. Ты в чужие двери, чужие миры стучишься. Много таких, кто живёт в мирах, что другими созданы. В этом ничего плохого нет, я, вот, в таких живу.
Я обратил внимание на множественное число, но решил Колясыча не перебивать. Его редко так прорывало, и каждый раз он говорил вещи, над которыми я потом долго думал.
— А есть такие, как ты. Которым в чужих Явях плохо, им надо свою ваять, и в неё людей звать. Но люди откликаются только туда, куда ты сам погружён, во что веришь, на что самому себе право дал и в праве том уверен. А ты начинаешь и бросаешь, да и не дают тебе толком право это дать.
— Кто? Лизуны эти серые? — я криво усмехнулся.
— И они тоже, конечно, — легко согласился Колясыч, — но ты припомни, я ж тебе говорил, что лизуны, они не сами по себе. Вот и думай.
— А что тут думать?, — я криво ухмыльнулся, — сам лучше меня всё знаешь.
На душе было погано.
Колясыч всмотрелся, хлопнул меня по плечу,
— Идём. Познакомлю кое с кем.
___***___
Я исходил всю деревню из конца в конец, мы излазили с Колясычем и любопытником все опушки, не раз уходили в глубину леса — я и сейчас помню как остолбенел, увидев впервые заброшенную железнодорожную платформу в окружении вековых елей.
И совершенно точно знал, что этого дома ни разу не видел.
Но вот он стоит за выгоревшим, некогда зелёным штакетником, вокруг голубых стен кивают на ветру тяжёлыми головами подсолнухи, смотрят на чёрную тучу окна в белых резных наличниках.
Колясыч тихонько постучал в калитку.
Будь это кто другой, я бы удивился — в доме стук точно не услышат, но это был Колясыч, и это была деревенька моего деда. Деда, которого я увидел спустя десятки лет во сне.
Бесшумно открылась дверь, на пороге появилась тоненькая женская фигурка.
Шаманка казалась молоденькой — лёгкая, совсем девчачья фигурка, золотые, будто лепестки подсолнухов, волосы, длинные чуткие пальцы. И — древней, как Великая Белая Богиня, родившаяся до начала времён, ведомых существам нашей планеты. Где я её видел?
Сон?
Нет… Что-то другое.
Внезапно понял — видел её на картине художника Петра Папихина
Интересно, он-то её когда увидеть мог? Хотя… Художники, они очень неожиданные отклики мира ловят.
Тонкие, острые и одновременно нежные черты лица — такие называют иконописными, но в Шаманке не было вековечной неизбывной горечи христианской Богоматери, своей улыбкой она напоминала, скорее... Шакти?
Лакшми?
Но проглядывало в ней нечто отрешённое, внечеловеческое, что вызывало образ Будды. Но Будды, не ушедшего в нирвану, покинувшего наш мир, а непостижимым образом существующего во всех мирах разом.
Кажется, это не Будда, скорее, Бодхисаттва.
Всё это крутилось у меня в голове, пока я смотрел на Шаманку. А она — на нас. Смотрела, молчала. Поглаживала тонкими пальцами ханг цвета тёмной бронзы.
Пальцы шаманки пробежали по боковине ханга.
— Ты всё пропускаешь через себя, но внутри тебя ничто не задерживается, не оседает. Ты всё время хочешь что-то отдать другим, но всё это — не твоё, у тебя не получается осмыслить, оформить и закончить то, что ты хочешь сказать, — заговорила она.
— Почему? — я спросил шёпотом, хотя хотелось кричать.
Она пожала плечами,
— Всё время боишься не успеть и всё время боишься показаться несерьёзным. Это плохо. Такое долго внушать приходится, здесь паутинщики постарались.
— Паутинщики? — я посмотрел на Колясыча. Тот пожал плечами и показал на Шаманку, мол, слушай.
Она тихонько касалась ханга, и тот рождал такие же тихие, но невероятно глубокие звуки, чуть слышно гудел и рокотал, и ему отвечал в небесах гром.
— Те, кто создаёт серых лизунов и ещё множество таких же малоприятных существ. Те, кто сторожит на перекрёстках Многомирья случайно заблудившихся путников. Я не знаю, как ещё сказать о них в тех словах, что будут тебе понятны. Да они и не слишком важны сейчас.
— Важно другое, — она чуть подалась вперёд, пальцы выбили короткую резкую дробь, и я рывком вышел из лёгкой полудрёмы, в которую меня погрузил рокот ханга, — Последствия для тебя в той ветви Яви, где ты сейчас живёшь. Чем больше таких энергетических привязок, тем более плоским, серым, вплоть до одномерности становится мир, тем громче в тебе голоса, которые напоминают тебе о твоих ошибках, упущенном времени, о том, что ничего чудесного и необычного в твоей жизни не произойдёт. Да, кстати, сюда же добавь обязательное — всё должно быть как у людей, всё яркое и необычное, всё, что выходит за рамки официально одобренного — не для тебя, оно постыдно и недостойно внимания.
Чем дальше, тем сложнее сопротивляться погружению в серую рутину, тем реже ты выбираешься на поверхность хлебнуть свежего воздуха. Знакомо, правда, — улыбнулась Шаманка.
Что мне оставалось делать? Только развести руками. Она была права.
Шаманка стала серьёзной,
— Что я ненавижу, так это то, что людям подсаживают в голову голоса неудачников и ханжей. И они начинают говорить всё громче и громче, когда ты уходишь в серую рутину.
— Ты говоришь с такой уверенностью...
Шаманка не дала договорить,
— Как будто знаю сама? Конечно, знаю. Как думаешь, почему я кажусь тебе не совсем человеком? Благодаря ему, я смогла спасти большую человеческую часть себя, — Шаманка по дочернему нежно погладила ладонь Колясыча, — Поэтому и живу здесь. Потому и дом мой ты смог найти только тогда, когда тебя Колясыч привёл. Слишком многое я в своё время.., впрочем, сейчас не об этом, — оборвала она себя, — ты меня не видел, но я-то давно к тебе присматривалась.
— Что делать, хочешь ты спросить? Конечно, хочешь, — она неожиданно жёстко, чуть кривовато, усмехнулась и теперь напомнила совсем не благостную Ладу-Лакшми. Скорее, Кали, — Слушать голоса в своей голове и говорить с ними. Дать им имена. Разбираться, что им нужно, зачем говорят. Плохо, что тебе доступ к памяти рода перекрыли. Кто-то ещё в детстве постарался. Пробуй её открыть. Бывало, что на многие десятилетия перекрыто, но если сумеешь пробиться, многое исправить можно. Илья Муромец тебе в пример.
Пальцы шаманки снова побежали по хангу, и он отозвался звонким переливом.
— Хватит говорить «поздно», — в её улыбке не было и намёка на насмешку, — Задай себе простой вопрос — что ты теряешь, и что будет с тобой и с твоими близкими, если ты не будешь пробовать перестроить свою Явь?
Я открыл рот.
И — закрыл. Мы оба знали ответ.
— Вот именно, — она говорила очень спокойно, даже отстранённо, но каждое слово глубоко врезалось в память. И, глаза — они меняли цвет. Из васильково-синих становились прозрачно-серыми, светились древним светом Северной Прародины человечества. Да и только ли человечества?
— В жизни каждого, буквально каждого, приходит момент, когда надо рубить накопившиеся энергетические "хвосты". Если этого не сделать, начинается постепенное угасание.
Проблема в том, что время это приходит, как правило, в том возрасте, когда человек накопил уже большое количество жизненного опыта, обязательств, привязанностей и привязок.
Сюда же добавь внушённые ограничения, комплексы, общественные и коммерческие "липучки". Твой случай ещё сложнее — к тебе присосались серые лизуны, которым постоянно нужна энергия. Причём, отрицательная. Проще всего её получить как раз от сильно привязанных энергетически людей, у которых уже глубоко наезжены эти колеи, эти петли ненужной обратной связи.
— Честно говоря, напоминает анекдот «вам просто надо стать совами», — во мне просыпалась горечь пополам с раздражением и серым рыхлым бессилием.
Шаманка замолчала, всмотрелась мне в лицо и, вдруг, привстав, провела рукой у меня над теменем, словно смахивала сухой листок.
Я задохнулся на миг. Ощущение было очень странным — будто кто-то обрезал резинки, которыми меня тянуло к земле. Не слишком сильно, привычно настолько, что я уже и не ощущал этой придавленности. А сейчас — стал выше и легче.
— Так лучше? — она улыбнулась, в улыбке этой не было и тени насмешки. Невозможный нечеловеческий сплав глубокого сочувствия и отстранённости.
— Да. Я словно…
— Заново родился? В чём-то так оно и есть, — улыбка исчезла, — увы, это не навсегда. Я не могу оборвать все твои привязки за тебя. А насчёт «стать совами» — совет неплохой. Хорошо ведь стать никем. А? Подумай?
И я подумал.
Стать никем.
Заново родиться.
Это же и есть свобода. От навязанных обязательств.
От своих и внушённых комплексов.
Та самая жизнь с чистого листа.
Семья… Близкие…
— А каким ты им больше принесёшь пользы, вот таким — барахтающимся, тратящим все силы только на то, чтобы едва удержаться на плаву, или полностью себя пересобравшим? — нет, она всё же читала мысли, — к тому же, здесь нет ничего сверхнового. Все инициации — они как раз об этом. Об отсечении ненужного накопленного и новом рождении. Между прочим, жалость об утраченном времени это тоже помогает выкинуть — ты бы никогда не смог переродиться в полной мере, не будь у тебя этого накопленного опыта и этой горькой осторожности, она поможет тебе здраво принять новые возможности и не растратить их попусту.
— Кастанедчина какая-то, — я снова усмехнулся и пожал плечами, — контролируемая глупость, сознательно слегка сойти с ума, паразиты сознания. Точка сборки и так далее.
Колясыч, зараза, беззвучно хохотал.
Шаманка поставила ханг на плоскую подушку, поставила локти на стол, подбородок упёрла в ладони и склонила голову чуть влево.
Посмотрела на меня, как на несмышлёныша.
Так смотрела на непутёвого волшебника героиня миядзаковского «Ходячего замка».
— Угу. А ещё вспомни Блаватскую, Успенского, Андреева, Серкина, Зеланда… Продолжать?
Я чуть не поперхнулся, настолько странно было от неё слышать эти фамилии, не знаю, уж, почему.
— Да из них половина же — мошенники!
Шаманка всплеснула руками и в сердцах хлопнула ладонями по столу. Было это настолько по-женски, настолько по-земному, что я, вдруг, расхохотался.
Дед Колясыч уже беззастенчиво гоготал.
Шаманка вытянув руку, тыкала в меня пальцем и, сквозь смех, пыталась что-то сказать.
Отсмеявшись, откинулась на стуле,
— Уффффф… Давно так не смеялась.
— Что смешного я сказал-то? — надо мной смеялись, как смеются любящие взрослые над очень серьёзным, милым, но ужасно наивным высказыванием ребёнка.
Снова улыбка Будды.
— А какая разница для того, кому их система, уроки, учение — как хочешь назови, помогло, мошенником был кто-то из них или нет? Если эти, кому помогло, сумели определить свои истинные цели так, что система сработала, и они своё получили? Свои ветви Яви вырастили?
Казалось, Шаманка растёт, надвигается на меня, серые северные глаза заполняют мой мир, и я слышу только её голос.
— Ты так уверенно говоришь о мошенничестве, с таким смешным пренебрежением — «кастанедчина», рассуждаешь о контролируемой глупости… Позволь спросить, — её лицо было совсем близко, я чувствовал запах её кожи, чувствовал её дыхание, и ощущение было невероятно странным. Она пахла свежестью, солнцем, снегом, летним лугом и ещё чем-то неуловимо чуждым. Не страшным, не угрожающим, а, скорее, непонятным, и оттого чуждым.
Она ещё чуть наклонилась и теперь заглядывала мне в глаза, глядя чуть снизу вверх. Пальцами слегка коснулась моего плеча, и я почувствовал силу и опаляющий излечивающий холод этого прикосновения.
— Позволь спросить, а ты хоть что-то из того, о чём читал, что узнавал, что сам описываешь, попробовал исполнить? ПроЯВить? — она выделила голосом ЯВЬ.
Помолчала.
Развела руками,
— Вот, видишь. Так откуда ты знаешь, работает хоть что-то из этого или нет, если ты сам старательно гонишь от себя любую возможность изменений?
Было неловко, очень стыдно, и одновременно я испытывал облегчение от того, что это пришлось говорить не мне самому, а мне это сказал некто, кто имеет на это право.
Но Богиня Севера не собиралась облегчать мне задачу.
— А теперь скажи мне то, что сейчас подумал.
Я сглотнул и выпалил,
— И не только не пробую. Я год за годом живу, оглядываясь на мнение людей, которых даже не уважаю. А некоторых откровенно презираю.
— Друг мой, раз ты при такой жизни ещё не пускаешь слюну в палате с мягкими белыми стенами, то у тебя крепчайшая психика и запас сил, который не даётся просто так. Пора что-то тебе делать.
— Что?! Вот, что? — теперь подался вперёд я.
— Ты, правда, ждёшь, что я тебе дам здесь и сейчас простой однозначный ответ?
Я вдруг понял, что да, именно этого и жду.
Она покачала головой,
— Так не бывает. Ни одна книга, ни один гуру этого не может. Тот, кто утверждает обратное — мошенник, ты и сам знаешь. Я могу только помочь тебе встать на путь. И сопровождать какое-то время.
Я молчал.
Вдалеке затих гром.
Лес стоял тихий и тоже слушал негромкий голос Шаманки.
— Простраивай окружающее пространство. Избавляйся от лишнего. Лишних вещей. Лишних людей. Ненужных обязательств. Что-то будет казаться тебе поначалу ужасно важным. Это не так.
В руках у неё оказалась подвеска — маленький изящный наконечник стрелы.
Она подняла подвеску на вытянутой руке,
— Видишь, он прост и красив. Затачивай своё пространство. Делай его простым, понятным для тебя и красивым. Тогда ты постепенно, очень не сразу, начнёшь слышать себя и понимать, чего же хочешь на самом деле ты.
Она снова взяла ханг.
— Заходи, если захочешь. Сейчас я хочу поиграть. И знаешь что?
Я остановился.
— Не бойся остаться один. Когда ты умолкаешь, начинают происходить очень интересные вещи. И приходят неожиданные гости.
Холодно
Примечания автора:
Этот текст я принципиально выкладываю бесплатно, но буду признателен за оценки и награды текста.
Прошу понять правильно — это не роман с чётко определённым сюжетом. Информация мира приходит не по заказу, обрабатывать её я тоже не всегда могу быстро, к тому же, не всегда сразу понятно, как перевести её в понятные людям слова и образы. Не всегда сразу понятно — стоит ли, вообще, публиковать узнанное и пережитое.
