Продолжение. Начало здесь...
И вот однажды солнечным утром Тимофей никуда не ушёл. От радости я скакала как ненормальная, хватала его за штанины, тянула играть.
Но парень не вёлся на мои провокации. Вместо этого он прицепил меня на поводок и куда-то повёл. Неужели Катя нашлась? Я была счастлива в предвкушении и всё заглядывала Тимофею в лицо, стараясь понять, но он был серьёзным. И скучным. А я-то весёлая! И погода чудесная, так что я переключилась на изучение новых мест, по которым мы шли.
А шли мы долго: всё шли, шли, потом ехали на трамвае, потом зачем-то спустились под землю. Да так глубоко, что аж уши заложило и стало трудно дышать. Я собака не из пугливых, но здесь как-то сжалась. Под землёй сновали толпы людей. Чего им дома всем не сидится? Наверху светит солнышко, травка, цветы, а тут... Железные чудища — жуть какая-то: грохочут, свистят, распахивают нутро, и народ оттуда вываливается, а новые люди спешат скорее войти в эту тварь. Она их глотает и со свистом мчится в чёрную дырку в земле. Бррр, даже страшно смотреть!
Мне было холодно и неуютно, но я доверчиво семенила рядом с хозяином по гладкому полу. И вдруг мы остановились рядом с какой-то тётькой. Она принялась меня гладить, разговаривая с Тимофеем, сняла с меня почему-то ошейник, пристегнула другой. И только когда они попрощались, мой друг развернулся на выход, а мы с ней пошли к распахнувшимся железным дверям ненасытного чудища, я поняла...
— Нет! Я не согласна! Да что же это такое? Это же не Катина мама! Я гавкнула, зарычала, дёрнулась, поводок натянулся, и тётька, присев, подхватила меня.
— Эй, женщина, поставьте собачку на место! — крикнула я звонким тявком, но, зная, что та не поймёт, цапнула за лицо.
Тётька не разозлилась, но на пол спустила. Затем порылась в маленькой сумочке и — о, блаженство — дала мне кусочек вкуснейшего лакомства. Сушёного мяска.
— Где, где, дай ещё! — теперь я была готова сама к ней на ручки запрыгнуть! Ммм, кормите меня, не стесняйтесь, если и дальше будет так вкусно, то я, пожалуй, ладно, с вами дружу.
Мы с новой хозяйкой долго ехали под землёй. Выпрыгивали из одной жадной гусеницы, заталкивались в другую. Ползли на складных ступеньках, потом снова шагали. Ох, все эти лестницы вверх, лестницы вниз, снова вверх, коридоры... Всё грохочет, шуршит, вибрирует, и такой скользкий пол — лапы сломаешь! Вереницы шумных вагонов и толпы людей. Ноги, ноги, ноги шныряют туда и сюда. Одни идут с нами, другие навстречу, потом растекаются в разные стороны. Не знаю, как бы я выдержала, если бы не вкусняшки, которые сыпались мне прямо в пасть, словно щедрый летний дождь.
И вот, наконец, мы на улице. Солнышко, как с тобой хорошо! Не то что в этом холодном и шумном подвале. Погуляем? Что, нет? Мы с моей тётей идём по залитому солнцем перрону вдоль новой длиннющей гусеницы из зелёных вагонов. Снова ехать! Сколько можно! Перед носом неторопливо гуляют жирные голуби, клюют кусок белого хлеба. Я рванулась, натянув поводок, но тут же осела под строгим взглядом хозяйки. Эх-хе, полюбуйтесь-ка, чёрненькая спаниелька снова готова всё потерять. Я и так не очень-то понимаю, что меня ждёт впереди, а тут эти птицы... эх, нет, пожалуй, не надо мне приключений. Это что, я взрослею?
В поезде мы с хозяйкой сели к окну. Вагон гудел, наполнялся людьми. Было жарко и душно так, что я сползла на пол, протиснулась между ног толстой дамы и растянулась на животе. И, когда пол подо мной качнулся и мерно задвигался, я сразу уснула.
Снилась мне Катя. Мы с ней весело играем на травке, а вокруг снуют птицы. Я срываюсь, бегу за ними, бегу, пытаюсь поймать, но они улетают. И Катя смеётся, машет руками, как крыльями, улетая от меня вместе с птицами навсегда. Я, наверное, дёргалась и скулила во сне, потому что хозяйка то и дело ко мне наклонялась и гладила. Я меняла положение тела и снова во сне те же птицы не давали покоя. Эх, моя Катя, я тебя никогда не увижу.
Мы ехали в поезде долго. Я выспалась, поела, если так можно сказать. Ни с того ни с сего хозяйка вдруг стала жадиной. Нет чтобы просто дать мне кусочков сушёного мяска, она заставляла меня то лежать, то сидеть. Нет, так, конечно же, интересней, но ей-то что за польза от таких упражнений? Ну да ладно, она так радуется, что можно и подыграть, мне не жалко. Теперь, когда в животике весело, самое время понаблюдать, что происходит вокруг.
Вагон опустел. Хозяйка постелила мне тряпочку и позволила залезть на сиденье. На какой-то станции вошли дети, увидев меня, заверещали, принялись меня гладить. Мне нравилось. Я виляла хвостом, тянула к ним лапы, моя хозяйка одобрительно улыбалась. Но вот хозяйка детей почему-то была недовольна. Она впилась в меня строгим взглядом, взяла детей за руки и усадила подальше от нас. Ворчунья. Хотя мне-то что, я знаю, что неотразима. Детей только жалко — несчастные, явно живут без собаки.
На следующей остановке вошла седая старушка с упитанным мопсом. Он важно шагал перед ней на кривеньких лапках, тяжело с присвистом дышал, свесив на бок язык.
Я подскочила на лавке:
— Здорово, приятель, понюхаемся? — рванулась к нему, виляя хвостом.
Толстый пёс презрительно фыркнул и свернул к соседней скамейке через проход от нас. Старушка безропотно зашла вслед за ним на поводочке и принялась разворачивать на сиденье клетчатый плед, лопоча, как с ребёночком:
— Ой, Максик, давай я тебе постелю. Будет мягко сидеть. Максюточка, будешь хрустик? Максимилиан, тебе жарко. Надо попить. Смотри, мама водички нальёт своему малышу.
Она втянула пса на скамейку, поставила перед ним плошку с водой. Максик нехотя ткнулся мордой, расплескал, облизнулся, плюхнулся на подстилку и закатил выпуклые глаза. Через минуту послышался храп.
— Максик устал. — старушка погладила "малыша", больше похожего на бегемотика, чем на собаку, пристроила его поудобней. Мопс открыл один глаз, посмотрел на меня. Я завиляла хвостом:
— Эй, как тебя там, Максик что ли? У тебя столько имён! Ты все их запомнил? Как же ты понимаешь, что хозяйка с тобой говорит?
— А мне и не нужно ничего понимать. Она только со мной разговаривает.
— Да? Но ты же... собака.
— Сама ты собака! А я не собака. Я её сын. А она моя мама. — пёс выкатил на бок длинный язык и засопел, сотрясаясь складчатым телом.
Старушка, увидев, что мопсик не спит, достала из сумки лакомство, сунула "малышу". Я потянулась на запах, но хозяйка меня удержала, вернула на место. Старушка посмотрела на нас и укоризненно покачала седой головой:
— Нельзя попрошайничать. Максик хочет сам съесть свой хрустик.
Собачий бог, неужели в него ещё что-то влезет! Такой толстой собаки я ещё не видала.
В этот момент в вагон ввалился мужик и, ругаясь, нетвёрдым шагом стал приближаться, хватаясь ручищами за спинки сидений. Вагон качался не сильно. Зато мужика мотыляло из стороны в сторону так, будто кто-то невидимый толкал его то в один бок, то в другой. Вдруг он остановился, вцепился в поручень и уставился на меня.
— У-ти, хо-ро-шенькая со-бачка — пропел он, и от него разнесло таким перегаром, что шерсть у меня на загривке сама по себе встала дыбом. Это тот самый запах: злой, неприятный, на всю жизнь для меня связанный с болью. Я зарычала:
— Не подходи! Укушу!
А мужик перевёл мутный взгляд на мою хозяйку:
— Хо-рошенькая, ик, собачка! Мо-жно её, ик, погла-дить?
— Нет! — сказала она, притянула меня к себе и обняла.
И тут дремавший как будто бы мопсик Максимка разразился таким басовитым, неожиданно гневным, отчаянным лаем, какой в нём вряд ли бы поместился. Я азартно залаяла тоже. Старушка подпрыгнула, схватила холщовую сумку и уже была готова броситься на мужика, но тот вдруг выпрямился, вскинул руки, мол, тихо-тихо, всё, ухожу, чуть не упал и, под наш дружный лай, побрёл, шатаясь, дальше в конец вагона.
— Ну ты герой! — восторженно сказала я мопсу, над которым возбуждённо ворковала старушка. — Я от тебя не ожидала.
— Тише, тише, мой мальчик, напугал тебя этот пьяница! Садись на матрасик, ещё чуть-чуть и приедем. Будем с Максимкой на даче цветочки сажать, да? — бабуля гладила мопса, который сидел развалясь, свесив на бок непомерно длинный язык, и щурил выпуклые глаза. Бабуля качала седой одуванчиковой головой, без умолку говорила и сама себе отвечала:
— Да, мой малыш, не волнуйся, я никому тебя в обиду не дам.
Вдруг я почувствовала то, что смущало и волновало меня рядом с новой хозяйкой. С ней явно было что-то не так. Когда она прижала меня к животу, внутри него что-то толкнулось. Пока я лаяла на мужика, мне некогда было подумать, но теперь, когда тот ушёл, а хозяйка продолжала меня прижимать, я вдруг поняла: там кто-то сидел. Кто-то маленький, ещё не готовый родиться, но который уже очень-очень любил собак. Особенно таких хорошеньких спаниелек, как я — в этом я не сомневалась. И мне так сильно вдруг захотелось её поцеловать! Я завиляла хвостом, потянулась мордочкой, хозяйка склонилась, и мы обнялись. И кто-то маленький снова толкнулся у неё в животе. Это же чудо! И хозяйка вдруг стала мне ближе, роднее, будто мамка.
