Нашей дорогой Марии Николаевне, нашей мати исполнилось бы 87 лет. У неё была очень насыщенная жизнь. Человек эпоха. Ушла от нас она не так давно, ещё и нет 2 лет. На каждой репетиции её вспоминаем.
Елена Оводова
Марию Николаевну Кадашову (11 мая 1933 года - 01 августа 2018 года), в театре звали «мать», «мати». Родилась она в Верколе, поэтому отвечала за «абрамовский сектор». И Победа на ней.
Из воспоминаний Марии Николаевны Кадашовой
На телеге с букварём
Как война начиналась, очень хорошо помню. Нас в семье восемь детей. Отец, уходя на фронт, думал – а как же Ульяна Митрофановна будет справляться? Старшая сестра Шура уже акушеркой работала в Карпогорах, и меня решили отправить учиться в первый класс к ней.
На войну в Верколе провожали – гармошки играли, люди плакали, причитали, песни пели. Котомки везли на телеге, и меня с букварём посадили туда, а мужчины все пятьдесят километров до Карпогор шли пешком. А там на площади тоже всех провожали на фронт. И снова все плачут, причитают. А я маленькая, не понимаю ничего, у меня одна проблема: «Татя, привези мне ботинки!»
У сестры и осталась. Училась нехорошо, потому что каждую минуту думалось о корке хлеба – медикам давали по двести граммов в день. А в соседней комнате медсестра жила, у неё был маленький ребёнок. Однажды она оставила меня с ним понянчиться, а сама ушла. Я нянчилась и увидела тарелку, там котлетки закрыты. А я так хочу ести‑то, а котлеток‑то много. Взяла одну и съела, а у ней, оказывается, сосчитаны были. Она приходит, посчитала, и Шуре говорит: «У тебя сестра воровка!»
Шура так расстроилась! Во-первых, что я воровка, а во‑вторых, я же нянчилась, хоть бы котлетку за работу дали. И Шура отлупила меня верёвкой. От обиды. И чтобы я воровкой‑то не стала.
Жмых вкуснее шоколада
Так и училась в Карпогорах, а на лето уезжала домой. Мама будит, корову надо гонить, вставай, Маша, пять утра! А так спать хочется, и трава уже замёрзла. И ведь обуть‑то нечего! Дак, ладно, босиком. Мама говорит: «Обратно‑то бегом побегай и на печи согреешь ноги». Корову погнала, корова пописала, я там ноги погрела и дальше пошла. Это 1943 год.
Своим коровам не давали нигде сена накосить, так мы в кустах жали – ремзу да иван-чай. Мама это рубила, заваривала и корову кормила. Белый мох ещё в лесу драли. Хлеба почти не было, мох сушили да солому толкли, и мама пекла нам такие лепёшки. Прибежишь: «Мама, я есть хочу». «Так поди», – скажет, – там сковородка». Масла‑то нет, всё пристанет, сдерёшь это, вот таким и питались.
Самая вкусная еда – жмых, который коровам привозили. Это лакомство вкуснее шоколада. Ну ещё когда колхоз убирает поля, а где‑то остаётся, так мы вечером ходим, собираем репу. Её напарят да высушат. «Сушенка» называлась, как чернослив. Приговаривали – ешь, девка, да думай, что изюм, тогда и сладко будет. Такая вкуснятина!
Зерновые ещё растили в колхозе, после уборки на поле колосочки остаются, дети все эти колосочки подбирали. У нас жернова были, и мы с Лидой, младшей, мелем и поём песни. А сосед, бригадир Иван Христофорович, говорил: «Не знаю, у Ульяны девки голодные, а песни поют».
Модные ботиночки
Перед самым концом войны я из Карпогор вернулась, пятый, шестой, седьмой класс уже в Верколе училась, и снова та же проблема – нечего обуть. И мама говорит: «Не знаю, Маша, тогда уж не ходи в школу». Ну я и осталась. А мама к своей младшей сестре пошла и говорит: «Не отпустила я Машку сегодня в школу‑то, нечего на ноги обуть». А у тёти Маши были свои две девочки, она вытащила из сундука приданое – ботинки. «На, – говорит, – понеси, девку отправь в школу».
Весна, снег таял уже, по горке можно бежать до монастыря, так я там босиком и пробежала, а ботиночки в школе надела – такая модная!
И мыла ни грамма не было. Война, вши у всех. Рядом соседка глухая жила, так мы ей гребнем костяным вычёсывали все. В бане как мылись – мама золы заварит, и вот этим щёлоком мылись. Из одежды – одно платье – мама в бане простирнёт с этой же золой, высушит, я и одеваю.
Я любила песни петь. Мне Шура сшила кофточку и юбочку из занавески, и я в школе пела песни: украинскую – «Лугом иду, коня вэду» и ещё цыганскую: «Мэ мангав дэвлэс». И Екатерина Александровна – вот учительница была, гремела на всю страну – говорит маме: «Ульяна, у неё ведь валенок один рваный, второго нет, а выступает, как артистка!»
Мама растила нас – без хлеба, без обуви, в войну – без отца, но никогда не злилась, не ругалась. Когда я уже взрослой стала, спросила, почему она так всю жизнь? Она отвечает: «Если б злилась, дак и вы такие же выросли бы».
Голод да холод
Папа вернулся с войны, я в шестом классе. Он молодой, красивый, и мама в сорок шесть лет родила восьмого ребёнка. Папа летом в колхозе работал, а зимой их в лес отправляли. Посадил он нас за стол и сказал: «Петя, ты пойдёшь со мной в лес, Маша, ты снова – к Шуре. Там техникум есть, учиться поступишь». А Шура к тому времени замуж вышла и в Холмогорах жила. И я отправилась к ней.
Зимой отец заехал домой с леса, привёз буханку белого хлеба и пять метров ситца. Вовке был год уже. «Ульяна, – говорит, – заживём!»
И на следующее лето он снова в колхозе, а зимой опять – в лес. От Суры, где родина Иоанна Кронштадтского, двадцать три километра лесопункт. Петя, брат мой, рассказывает: «Мороз – ужас. Если есть кусочек хлеба, так каждый под мышкой держал, чтоб не замёрз. Отец наваливал лес, а ребята возили. И говорили: «Николай Лукич ещё половину своего отдаст нам». И отец заболел. Петя отвёз его в Суру на лошади в больницу. Медики решили, что нужна операция. Дозвонились до Карпогор, оттуда вылетел самолётик с врачом и анестезиологом. Самолёт прилетел, но случилась такая пурга, что не смог сесть. И папа, умирая, кричал: «Как Ульяна будет жить?!» И Ульяне привезли папочку в гробу, а было ему пятьдесят три года.
И братик Ванечка одиннадцати лет в то же время умер. Голод да холод сказались.
Корову жалко
На практику от ветеринарного техникума я попала в Архангельск, в Соломбалу. Послевоенное время. Нам давали по четыреста граммов хлеба в определённом магазине и по списку.
Но надо же жить, и люди держали свиней, а им необходимы прививки, каждая прививка стоила три рубля. И мы так заработали, что я себе пальто купила!
Распределили меня в Каргопольский район. Мы‑то в Пинеге привыкли, что все дороги вдоль реки, а в Каргополь дорога идёт лесом. Я плачу – хочу домой, куда‑то в лес меня везут. Привезли в деревню Рягово. И сразу назначили ветеринарным работником.
Приду на ферму, мне не доверяют, говорят «Чего она понимает в восемнадцать лет?» Одна из коров заболела. Я советую, доярки не слушают. Председателю колхоза говорю: «Её надо сдать на мясокомбинат, пока не поздно, у ней инородное тело». Доярки ему: «Да ничего она не понимает, не будем сдавать». Вызвали меня в сельсовет, спрашивают: «Вы почему корову‑то не лечите? На вас жалуются, даже в районную газету написали». А я отвечаю: «Наука не дошла ещё до того, чтобы из коров металлические части вынимать».
Через какое‑то время заведующий фермой подходит, ехидничает – вот, корова‑то сдохла, поехали, вскрывать надо. Председатель колхоза такой элегантный, в ботинках начищенных. А про эту несчастную корову и про меня знают все, поэтому собралось очень много народу. Мужчина, который вскрывал, подошёл к корове, разрезал, а там гной – и председателю на красивые ботинки. Вынимает сердце, а там кусок металлической проволоки. Они все онемели. И я как заплакала, убежала за пять километров, корову жалко. Ну и с тех пор стала я там такая авторитетная.
Три рассказа Фёдора Абрамова
Приехала как‑то к нам в деревню главный зоотехник, говорит: «Маша, я у тебя переночую». «Конечно, Надежда Васильевна, только у меня одеяла нет». «А как ты спишь‑то», – спрашивает. «А фуфайкой накроюсь, да и сплю». Сельское хозяйство стало тогда делиться на машинно-тракторные станции. И в одной из МТС не хватало главного ветврача. Вот меня Надежда Васильевна и уговорила, переехала я к ней, а там зарплата уже тысяча двести. Я купила одеяло и даже пододеяльник.
Потом вышла замуж, в Каргополь уехала, там строили Лодыгинский совхоз, я директором стала, единственная женщина в области. Директоров избирали на бюро обкома – по ковровой дороже иду, как Валентина Терешкова, а мне всего‑то тридцать восемь годиков.
Я брала заместителей грамотнее себя в тех вопросах, за которые они отвечают. Надо, например, получить тысячу граммов в сутки привес от телёнка. Зоотехнику говорю: «Вот вам задание, а как получить – для этого вы и специалист». А вот агроном – что она запланировала, вы все должны вырастить. Если ты – экономист, значит, всё обсчитай. Урожаи громадные пошли, а зернотока не справляются. А это самое страшное, сырое‑то зерно сразу сгниёт. Приехала в областной банк просить 800 тысяч ссуды, по тем временам – сумасшедшая цифра. А пришла на каблуках, в банке смотрят на меня – восемьсот тысяч?! Это же надо окупить! Я говорю – вот все расчёты, мы окупим через несколько лет. Всё у нас получилось. И переходящими Красными знамёнами совхоз награждали, и орденом «Знак Почёта».
Передача такая была по телевизору – «От всей души», а нам надо было передовую доярку поздравить. Клуб украсили, ковровую дорожку постелили, духовой оркестр пригласили. Со сцены ведущая спрашивает: «Валентина Павловна, что бы вы хотели в этот день?» Она отвечает: «Да ведь самое‑то главное – дети. Вот сын у меня где‑то в Польше служит в армии, не знаю, что с ним и как». Ведущая говорит: «Дак ведь космический век на дворе». И грянул духовой оркестр! И солдат прошагал по ковровой дорожке на сцену. Он у нас из Польши уже привезён, ночь в военкомате сидел. Он мне перед уходом в армию сказал: «Не вернусь в совхоз». А вернулся, женился, и четверых детей родили. Разве такое забывается?
Столько много всего было – и не расскажешь! Вот Фёдору Абрамову про сельское хозяйство рассказывала, встречались мы с ним несколько раз, и он опубликовал три рассказа – «Самый строгий ревизор», «Колдунья» и «Бабушка». Правда, просила его имён не называть, и эти три рассказа безымянные. Но я‑то знаю, что они про нас написаны.
По нынешнему – глава района
А в семьдесят восьмом меня избрали председателем Каргопольского райисполкома, по‑нынешнему – главой района. Пришла я к ним после совхоза – хвалёная на всю страну. На первом же собрании мне задают вопрос: «Мария Николаевна, скажите, вы сюда по желанию пришли?» Отвечаю: «У нас в совхозе был закон – дважды приказ ни на одно мероприятие не писался. И никто меня ни разу не подвёл. А вашего председателя райисполкома освободили от должности, значит, кто‑то из вас его подвёл. Дайте мне свои положения, планы и отчёты – что сделано. И будем работать». Когда подобрала, по‑современному говоря, команду, всё и успели. И мост через реку построили, и дорогу на Няндому, и линию электропередач, и больницы, и школы, и детские сады, и городские микрорайоны. Нынче приезжаю, так я у них почётная гостья.
Очень сложная работа была, но я всё время помнила, как в войну работали женщины, какие характеры! Голодные, а сядут – и поют-смеются. Столько трагедий человеческих было, а жизнелюбия ещё больше. Вот это жизнелюбие и спасало. Бог посылает то, что нам по силам, но посмотрите – все воюют.
Я сейчас боюсь другого. У меня в «Сузёмье» роль‑то – бабушка, а я платков носить не умею. Но считаю за счастье, что они на двадцать лет меня моложе, а одна артистка – на пятьдесят, но я с ними в одном ряду. Внук вот выступал с нами в Питере, мы его из зрителей вытянули.
Порой думаю – восемьдесят пять… Хоть бы не озвучивали эту цифру, я бы, может, паспорт поменяла? Мужчина один поинтересовался: «Сколько вам лет?» «Да уже и не помню, – отвечаю. А он: «Да сколько же?» По секрету ему сказала – старшей дочери шестьдесят, а маленькой – пятьдесят шесть.
Я семь парикмахерских пройду, дак кто скажет, сколько мне лет?
Записала Ирина ЖУРАВЛЁВА.
Фото из архива Марии Кадашовой
