Начало здесь
Отец пришёл с работы расстроенным, с красными слезящимися глазами.
— Опять сварки нахватался, — участливо поинтересовалась мать, увидев его болезненное состояние.
— Варили вчетвером, — пояснил тот, вытирая слёзы платочком. — Куда морду не повернёшь, везде сверкает…
— Иди, поешь, а я тем временем приготовлю картошку, приложишь к глазам.
Я тайком выглядывал из-за угла, и мне от вида того, как у взрослого из глаз катятся слёзы, и самому захотелось плакать. “Что за детские инстинкты? — выругал я себя. — Не хватало ещё нюни распустить, как сопливый ребёнок”. Мы сели за стол кушать. Я уже давно занимал своё почётное место в торце стола, где стоял стул с подушкой, которую мать сшила специально для меня и набила какими-то тряпками. Мне всё равно было немного неудобно, но я старался не обращать на это внимание. Главное, что теперь я себя чувствовал, как полноправный член семьи. Отец ел медленно, без обычного аппетита, время от времени вытирая платком слёзы. Я же, стараясь больше не смотреть, как щурится и мучается отец, быстро управился с гречневой кашей, которой, по моей просьбе, мать заменила манку. Сказав: “Пасиба”, я слез с высоковатого ещё для меня стула и ушёл в зал.
— Хотел сегодня плёнку проявить, — услышал я доносящийся из кухни голос отца. — Видимо, снова придётся отложить.
Он уже больше двух месяцев собирался сделать фотографии с моего дня рождения, но постоянно кормил свою супругу “завтраками”, так как ему каждый день что-то мешало. Плёнку папаша быстро “отщёлкал” своей гордостью — фотоаппаратом “Зенит”, приобретённым совсем недавно. Фотографировать он любил, но вот возиться с проявкой плёнки, а затем печатать фотографии, для него было настоящей каторгой. В последнем я отчасти был с отцом солидарен, так как в том мире, откуда я прибыл, кино и фотосъёмка считались вещами древними и никому не нужными. Людям той эпохи не нужно было изобретать, а главное, изготавливать в огромных количествах фотоаппараты и кинокамеры. Они могут в любой момент зайти в Ноосферный банк данных и извлечь оттуда всё, что с тобой или с кем-либо ещё происходило в течение всей жизни. В этой же жизни, к сожалению, даже я, несмотря на все свои возможности, не мог воспользоваться Вселенским банком.
Поев, отец улёгся в зале на диване, положив под голову маленькую декоративную подушечку. Мать принесла с кухни два сочных кругляша картошки и положила ему на глаза.
— Хорошо, — с благоговением произнёс батя. — Спасибо, Ларочка.
Картошка, как я узнал, была хорошим народным средством, чтобы снять воспаление. При помощи неё отец уже не раз решал свою профессиональную проблему с глазами. Картошка помогала не сразу, не так как глазные капли, но, видимо, постепенно снимая воспаление, значительно облегчала страдания. Прикладывая такой вот своеобразный компресс в течение ночи, к утру отец всегда чувствовал себя значительно лучше. Мать, управившись на кухне с посудой, включила телевизор и уселась на кресле смотреть какую-то комедию.
Первое время мне было немного непривычно наблюдать, как взрослые люди бесцельно убивают у телевизора своё драгоценное время, ведь в том моём мире такого понятия как кино не существовало вообще. И это не потому, что про него забыли после того, как произошло всем известное печальное событие. У нас вообще не снимали никаких фильмов из-за их бессмысленности, а главное из-за вреда, который они могут нанести. Кто сможет мне объяснить, что может извлечь полезного для своего развития человек, которому режиссёр всё, как здесь говорят, разжевал и в рот положил? Практически ничего. Ни тебе работы ума, ни какой-либо собственной инициативы. Сиди, смотри готовенькое, отключив мозг. Нет, эмоции некоторые фильмы, конечно, вызывают хорошие. Люди нынешней эпохи, не понимая, сколько энергии они выплёскивают в пространство безвозвратно, снова и снова с удовольствием усаживаются возле экрана. Видимо, именно то, что укорачивает их жизнь, их же и привлекает.
Я был очень удивлён, увидев где-то мелькнувшую фразу: “Из всех искусств, для нас важнейшим является кино”. Как по мне, так глупее мысли в голову просто не может прийти. В моём истинном времени всё своё свободное время люди посвящали творчеству. Занимались всем чем угодно: рисовали, сочиняли стихи, пели, танцевали, выращивали декоративные растения… Да мало ли можно найти способов, как с пользой для своего совершенствования провести время после необременительной работы. Для людей низших варн у нас, конечно, существовали театры, где желающие могли не только посмотреть спектакль, но и поучаствовать в его создании.
В который раз, с грустью взглянув на мамочку, я, делая вид, что играюсь с машинкой, подошёл к папаше. Оценив степень тяжести его недуга, я также, играючи, на четвереньках “поехал” вместе с машиной на кухню. На столе увидел очищенную и надрезанную картошку и ещё одну помытую, но в кожуре. Влезть на табуретку и забрать целую картошку, мне не составило никакого труда — мои физические возможности давно превосходили то, что я демонстрировал на людях. Загрузив корнеплод в кузов своей машины, я вернулся в зал. Мать не обращала на меня никакого внимания, увлёкшись фильмом. Она уже привыкла к тому, что я никогда умышленно или по неосторожности не пакостил и не причинял каких-либо неудобств. Судя по её разговорам со знакомыми женщинами, которых мы иногда встречали или на прогулке, или по пути из садика домой, я был просто идеальным ребёнком. Собеседницы только охали и всплёскивали руками, выслушивая мамины рассказы, и, как мне казалось, нисколечко не верили рассказчице, потому что их собственные чада, видимо, доставляли им немало хлопот.
Отец лежал молча, но я видел его недовольную гримасу, когда супруга, на миг забыв о его страданиях, заливалась звонким смехом. Момент для меня был очень благоприятный, чтобы попробовать себя в ещё одном важном деле. Продолжая изображать играющего с грузовиком ребёнка, я поставил машинку на диван рядом с пострадавшим и мысленно сосредоточился на его состоянии. Мне нужно было, как можно реальнее представить себе болезнь отца и отождествить воспаление с лежавшей в кузове грузовика картошкой. На это у меня ушло минут пять, после чего оставалось только непрерывно удерживать образ нужное количество времени. Такой способ переноса болезни на какой-либо неодушевлённый предмет в том мире был знаком учащимся третьих классов. Как я уже упоминал, там люди, практически, не болели, и такой вид лечения практиковался в случае получения каких-либо непредвиденных травм, а также в случае ослабления иммунитета.
Спустя ещё десять минут, я заметил, как лежавший на грузовике корнеплод начал сморщиваться и вянуть прямо у меня на глазах. Это был хороший признак, значит, я всё делал правильно, и воспаление поменяло место своей локализации, иссушая теперь не глаза отца, а картошку. Пока я проводил свой сеанс, мать лишь пару раз оторвалась от экрана телевизора, а когда фильм закончился, с удивлением обнаружила, что отец, сидя на диване, тоже лыбится во весь рот, уставившись в экран.
— Петренко, — возмутилась супруга, — ты чего это картошку снял? Хочешь завтра на работе маяться с глазами? Или решил больничный взять? Ну-ка, живо ложись!
— Ларочка, так у меня уже всё прошло, — ещё больше заулыбался отец. — Во, смотри! — он оттянул нижнее веко и показал вполне нормального цвета глаз. Красноты не было, слёзы не текли.
— Так ты что это, меня обманул? — засомневалась мать, но, поняв, что так искусно инсценировать болезнь её супруг ни за что бы не смог, не стала развивать свою мысль.
— Ничего не обманул, — оправдывался отец. — Картошка, видать, ядрёная попалась. За полчаса весь жар вытянула.
Я к этому времени ещё раз “съездил” на кухню, чтобы выкинуть в мусорное ведро что-то сухое и сморщенное, больше ничем не напоминающее ещё недавно сочный корнеплод.
— Так, может, ты тогда и плёнку проявишь? — с хитринкой в глазах напомнила мамочка. Лицо родителя заметно поскучнело. — Давай-давай, не отнекивайся, — начала давить супруга. — А то потом снова что-нибудь помешает.
Я видел, с какой неохотой батя пошёл в ванную, чтобы заняться нудным делом, и улыбнулся про себя. Очутившись в этой эпохе, я впервые услышал слово “лень”. В моём мире лени не существовало даже как понятия. Человек мог быть сильно занят, мог очень устать, но чего-то не сделать только потому, что тебе просто не хочется, это было за пределами моих пониманий. Теперь же, пожив в этом мире, я понял, что лень здесь не только процветает, она здесь, практически, царствует. Этой напасти, словно коварному вирусу, оказалась подвержена довольно большая часть населения нашей планеты.
Мы уже лежали в своих кроватях, когда отец закончил свои дела и, раздевшись, нырнул под одеяло к матери. Его лицо выглядело каким-то задумчивым и озадаченным. Мамочка сразу же заметила, что с супругом что-то не так и, отложив в сторону книгу, встревоженно спросила:
— Коля, что случилось?
Она всегда называла отца по имени, если её что-то в нём тревожило.
— Да так… — уклончиво ответил тот, улёгшись на подушку и глядя в потолок.
— Коля, ну я же вижу!
— Та на плёнке… — вновь буркнул что-то невразумительное батя.
— Да что там на плёнке? Ты можешь нормально объяснить? — повысила голос мать и взглянула в мою сторону: не разбудила ли. Я сделал вид, что сплю. — Что там у тебя на плёнке? — уже шёпотом спросила мамочка.
— Пошли, — всё же не выдержал отец, решительно встав с постели.
Он как был, в чёрных семейных трусах и майке, направился в ванную, где обычно, подвешенные к бельевой верёвке прищепками, сохли проявленные им плёнки. Мать в длинной ночной рубашке поспешила за ним.
Мне тоже очень хотелось узнать, чего же там такого мог увидеть отец. Повод я придумал быстро. Делая вид, что почти сплю, я последовал за родителями и, не обращая на них никакого внимания, уселся за их спинами на свой горшок.
— Вот видишь, — не обратив на меня никакого внимания, батя тыкал пальцем в один из кадров, стараясь не прикасаться к глянцевой поверхности плёнки.
— И что? — не понимала мать.
— Ну вот же, смотри… Вот голова, вот руки, вот туловище.
— И кто это? — в голосе мамочки послышались тревожные нотки.
— А я почём знаю!
— Но у нас же никого из посторонних на дне рождения не было…
— Не было, — подтвердил отец. — Но это, как бы, и не человек вовсе.
— А кто же? — удивилась мать.
— Ладно, пойдём спать. Завтра фотки напечатаю, тогда виднее будет, — сделал заключение отец.
— Хорошо, — согласилась супруга, удивлённо пожав плечами.
Она явно ничего не поняла, и поэтому предложение мужа вернуться в спальню было для неё лучшим решением. Но я-то догадался, в чём дело. Вероятнее всего, это Селур так подставился, когда батя, ничего не подозревая, фотографировал мою персону. Обычным зрением дух-куратор был людям не виден, но вот плёнка вполне могла запечатлеть его контуры. Чтобы не поднялся лишний шум, я мысленно представил высушенную отцовским жаром картошку и перенёс образ на плёнку. “Так будет лучше”, — подумал, засыпая.
Мне приснился какой-то дурацкий сон. Снилось, будто лежу я в детсадовской кровати, играя с сухой бесформенной картошкой. Я то заставлял её наливаться соком и вырастать в объёме, то вновь высушивал, лишь изъявив для этого намерение.
— Что вы себе позволяете? — вдруг раздался совсем рядом голос моей первой матери, которая осталась в прошлом. Только теперь я осознал, что в комнате нахожусь не один и инстинктивно сунул картошку под одеяло. Мать, как и в нашу последнюю встречу, перед началом эксперимента, выглядела лет на пятьдесят, хотя ей тогда было уже за восемьдесят. Она была в светлом сарафане с короткими рукавами, в каком предпочитала ходить дома, её натуральные рыжие волосы, не имеющие ни единого седого волоска, были заплетены в толстую косу. Рядом с ней, со строгим выражением лица, стоял её супруг и мой отец. — Вы украли у нас сына! — продолжила свою гневную речь мать.
— Женщина, что вы такое говорите?! — услышал я возмущённый голос своей второй мамочки. Повернув голову в другую сторону, я увидел её и моего второго отца. Они стояли с противоположной стороны кровати с непривычно суровыми лицами.
— Это мой ребёнок, я его родила и никому не отдам!
Мне было и смешно и грустно одновременно, ведь обе женщины, несомненно, были правы. Я, как ни странно, являлся сыном их обеих.
— Нет, Владислав, ты слышал? — обратилась первая мать к мужу. — Я не пойму, что здесь происходит и кто эти люди? Лично я ничего не могу понять…
— Тише товагищи, успокойтесь, — в дверь спальни быстрой походкой вошёл профессор Здравомыслов. Точнее сказать, я умом понимал, что это он, хотя передо мной стоял совсем другой человек. Спроси у любого жителя СССР, проживающего в этот период времени, и он бы, не задумываясь, сказал, что перед ним стоит Владимир Ильич Ленин. Почему в моём сне Здравомыслов явился именно в этом обличье, я даже представить не мог. Возможно, образ вождя запечатлелся у меня в памяти после просмотренных недавно фильмов про Октябрьскую революцию. Фильмы про Ленина в обязательном порядке крутили по телевидению каждый год в день годовщины празднования этого события, но почему-то не в октябре, а в ноябре.
— Этот гебёнок, товагищи, не пгинадлежит ни-ко-му, — немного картавя, говорил Здравомыслов-Ленин, переводя взгляд прищуренных глаз с одной пары на другую и улыбаясь во весь рот. — Ни вам, — вождь мирового пролетариата протянул руку с открытой ладонью в сторону моих первых родителей. — Ни вам. — Он указал другой рукой на вторую пару. — Этот молодой человек пгинадлежит на-у-ке!
Профессор окинул обе пары торжествующим взором, словно сообщил им что-то такое, что должно было их непременно воодушевить и тут же отказаться от сына.
— Но позвольте, уважаемый! — если отец Петренко немного стушевался при виде живого вождя, то отец Драгин был полон решимости.
— Нет, батенька, позвольте уж мне вам этого не позволить, — возразил Ильич. — Надо бы, товагищ, отказаться от своих мещанских замашек. Ваш сын пгинадлежит науке, а наука должна пгинадлежать нагоду!
Разговаривая с родителями, Здравомыслов, делая небольшие шажки, незаметно приближался к моей кровати. Оказавшись рядом, он вдруг ловко выхватил меня из-под одеяла и, пока никто не опомнился, тут же окунул в большую чашу, точно такую, какая стояла в церкви для крещения детей. В этот момент у меня не возникло даже вопроса, как она оказалась в этой комнате, потому что ёмкость была до краёв наполнена какой-то белой липкой жижей, которой я чуть было не захлебнулся. Чудом успев вдохнуть в грудь воздух и задержав дыхание, я с головой погрузился в манную кашу. Да, это была действительно она. Её противный вкус и запах я ощутил всей своей кожей.
Единственное, что я успел заметить перед тем, как закрыл глаза, это преобразившееся лицо профессора. Теперь это был и не Здравомыслов, и не Ленин, это было злорадное лицо Серого мага. “Эй, родители, — мысленно орал я, безрезультатно пытаясь высвободиться из цепких рук мага, — вы собираетесь меня спасать или позволите этому сумасшедшему меня утопить прямо у вас на глазах?” На мой мысленный призыв никто не отреагировал, а уже через несколько минут я почувствовал, что запас кислорода в лёгких на исходе. Тогда, боясь открыть рот, чтобы не наглотаться ненавистной субстанции, я предпринял отчаянную попытку вырваться из рук своего мучителя. Я дёрнулся изо всех сил и проснулся.
— Чёрт! — громко ругнулся я и, тут же прикусив язычок, приподнял голову, и бросил быстрый взгляд на спящую мать.
— Чёрт! — словно эхом донёсся откуда-то из другой комнаты громкий голос отца.
— Петренко, ну что там у тебя ещё? — сонно отозвалась мать на его голос. Моё высказывание, хвала Богам, видимо, её не смогло разбудить.
— Плёнка!
— Ну, что плёнка?
На пороге спальни показался взъерошенный батя в старых спортивных шароварах, с вытянутыми вперёд коленками и с куском какой-то непонятной серой массы в руке.
— Вот! — он протянул руку в сторону кровати.
— Что это? — не поняла мать, приподнимаясь на локте и одной рукой протирая сонные глаза.
— Это, вот, моя плёнка!
— Какая ещё плёнка? — мамочка всё никак не могла взять в толк, о чём идёт речь, хотя я уже давно всё понял.
— Моя вчерашняя плёнка, которую я проявил, — словно маленькому ребёнку пытался втолковать отец. — И которую оставил сушиться в ванной.
— А что это с ней? — удивилась мать, рассматривая непонятный предмет в руке мужа.
— Я и сам бы хотел это знать, — недовольно пробурчал батя и подозрительно покосился на меня.
Я скривился, словно недовольный тем, что меня разбудили среди ночи. На самом же деле, у меня сильно болел локоть, которым я ударился о перекладины манежа, отбиваясь во сне от Здравомыслова.
— Сынок, ты случайно не знаешь, кто это мог сделать? — притворно заискивающе поинтересовался отец.
— Неть, — ответил я сонным голосом и повернулся набок.
— Не приставай к ребёнку! — встала на мою защиту мамочка.
— “Не приставай, не приставай”, — передразнил её батя. — Вам же хуже, — уже почти неслышно, с досадой в голосе произнёс он, выходя из комнаты. — Останетесь без фотографий. — На кухне громко хлопнула крышка мусорного ведра.
— Витенька, сынок, — это уже мать подошла к моему манежу. — Ты, маленький, не спи. Уже пора вставать в садик.
Ничего не поделаешь, пришлось вставать. Дома меня одного пока что никто не оставит, а в садик опаздывать нельзя.
