Начало здесь
Второй день моей жизни, начавшийся ранним утром десятого сентября, был хмурым и дождливым. По стёклам барабанил осенний дождик, своим монотонным стуком погружая всех вокруг в меланхолию и апатию. Однако к полудню дождь прекратился, а к вечеру на короткий промежуток времени даже выглянуло солнышко. Окна родильного отделения смотрели на запад, поэтому я лежал и жмурился от ярких лучей заходящего сентябрьского солнышка. Ни повернуться в другую сторону, ни просто отвернуться я не мог, но сейчас это меня нисколько не беспокоило. Я с удовольствием подставил солнышку свою мордашку и, чувствуя нежное тепло, улыбался во весь рот.
Вскоре нас, как обычно, развезли на ужин. Меня, в отличие от остальных товарищей и подруг по палате, мать кормила из бутылочки, заранее сцеженным роженицами для такого случая, молоком. Таких, как я, здесь называли искусственниками. Если утренняя и дневная трапеза окончились как обычно — обратной транспортировкой малышей в детскую палату, то вечером началось настоящее представление. Под окнами больницы собралось множество народу, в основном мужчины, и они наперебой начали выкрикивать имена своих жён. Мамаши сразу засуетились, с волнением бросая короткие взгляды на окно. Услышав своё имя, они едва заметно вздрагивали и с нетерпением ждали, когда их чадо закончит трапезу. Лишь только их сокровище прекращало сосать, они тут же наспех прихорашивались и, подхватив малыша на руки, подбегали к окну. Папаши что-то кричали, махали руками, но так как открывать окна было запрещено, а палата находилась аж на третьем этаже, то женщины тыкали своих малявок прямо чуть ли не лбом в стекло, чтобы родичи смогли получше их рассмотреть.
Не избежал этой участи и я. Моя мать, подойдя к окну, тоже обвела взглядом собравшуюся внизу толпу и, видимо, заприметив супруга, заулыбалась. Она начала энергично махать свободной рукой, после чего выставила меня в окне, словно в витрине. Я взглянул вниз, и мне показалось, что я смотрю на большое и необычное семейство грибов, так как большинство мужчин были в фуражках. С любопытством обведя взглядом галдящих и машущих руками мужиков, отыскать среди них отца я не смог. Да и как бы я его признал, если до сих пор слышал только его голос. Слава Богу, длилось это безобразие не очень долго. Вскоре появилась медсестра и строго приказала укладывать новорождённых на стол. Мамочки нехотя подчинились, и нас отвезли в нашу персональную палату.
Такие вот “показательные выступления” продолжались каждый вечер на протяжении всех семи дней, которые мы с матерью находились в роддоме. Утром семнадцатого сентября, в понедельник, нас, наконец, благополучно выписали. В тот день я и познакомился с Николаем Николаевичем Петренко — моим папашей. В общем-то, я его таким и представлял. Крепко сбитый мужчина с мозолистыми руками, ростом он был чуть выше своей супруги. На голове уже привычная мне фуражка, в руках букетик каких-то осенних цветов (в цветах я особенно не разбираюсь, тем более в разнообразии видов в этом времени). Несмотря на то, что день был рабочим, отец радостно сообщил, что отпросился у начальника, чтобы забрать нас из больницы и за это ему нужно будет что-то там поставить бригаде. Видимо, он довольно долго простоял у дверей роддома, дожидаясь пока мы с мамой выйдем, потому что его нос заметно посинел. Несмотря на то, что по календарю была только середина сентября, погода стояла по-осеннему сырая и холодная. С нашим появлением круглое загоревшее от сварки лицо папаши, на котором, казалось, отражалась вся мировая тоска, наконец, расплылось в довольной счастливой улыбке.
— Осторожнее, медведь! — незлобно прикрикнула на него мамочка, когда батя забирал меня у неё из рук.
— Не боись, — уверенно заявил он, — солдат ребёнка не обидит. — На меня уставились два внимательных красноватых глаза. Так как отец работал на металлургическом заводе сварщиком то, видимо, имел профессиональное воспаление конъюнктивы глаз. — Наша порода, Петренковская, — гордо произнёс довольный папаша, продолжая щекотать меня своим весёлым взглядом.
Однако долго разглядывать у него не получилось. То ли от радости, то ли от воспаления, на его глазах появились слёзы, и он, чтобы промокнуть их носовым платком, вновь вернул одеяло, в которое я был надёжно укутан, матери. Мы прошлись немного по больничной аллее и вышли на какую-то улицу, по которой сновал в разные стороны городской транспорт. По такому торжественному поводу родители решили не ехать на автобусе, и отец поймал проезжающее мимо такси, на котором мы с комфортом добрались домой. На всём протяжении пути я незаметно, с огромным интересом, разглядывал город, в котором мне предстояло жить. Конечно, находясь в лежачем положении и глядя в окно машины, много я увидеть не мог, но всё же небольшое поверхностное представление получил. Поверхностным оно было в прямом смысле слова, так как, лёжа на коленях у матери, я мог видеть лишь верхние этажи многоэтажных зданий, да начинающие желтеть кроны деревьев, растущих по обочинам дорог. Я уже знал, что Зарецк, по большей части, был городом шахтёров и металлургов. К последним можно было причислить и моих родителей, хотя непосредственного отношения к выплавке чугуна или стали они не имели.
Мы вышли возле одного из нескольких пятиэтажных домов, которые родители почему-то называли “хрущёвками”. В подъезде пахло сыростью и ещё чем-то напоминающим запах болота.
— Смотри, ему тоже не нравится этот запах, — обратилась к отцу мать, увидев, как я поморщил нос.
— А кому понравится, — буркнул в ответ тот. — Сколько лет уже в подвале вода стоит, а жековцы только обещают отремонтировать.
Мы не спеша поднялись на второй этаж и вошли в квартиру, номер которой я заметить не успел. В дверях нас встретила Матрёна Никитична — мать моей матери и, стало быть, моя бабка. Мне был хорошо знаком её низкий с хрипотцой голос, совсем не гармонирующий с её сухощавой фигурой. Бабулька, которой было, по моим подсчётам, всего-то пятьдесят шесть лет, ещё в период нашей с матерью беременности иногда навещала родителей. Как я понял, несмотря на повсеместный атеизм, она, тем не менее, была очень религиозной женщиной. Сейчас её голова была покрыта тёмным шёлковым платком, а на лице не было никаких признаков макияжа.
О религии, из того, что я услышал из разговоров бабушки с матерью, на данный момент времени у меня сложилось весьма противоречивое представление. С одной стороны, она как бы пыталась приблизить человека к Богу, что, несомненно, было большим плюсом, но с другой, — она, как я понял, имела множество догм и ограничений, и это являлось её огромным минусом. Я прекрасно понимал, что заключи свободного человека в какие-либо рамки, и большинство открытий так и не были бы сделаны, запрети ему полёт мысли, и не было бы написано множество музыкальных и художественных шедевров. Для того, чтобы творить, человек должен быть по-настоящему свободным от ограничений, для того, чтобы общаться с Богом, ему не нужны никакие особенные условия, особые места и выдуманные кем-то ритуалы. Конечно, я сужу, исходя из высокоморальных принципов, по которым живёт общество будущего, а также из того, что все живые существа того времени реально ощущают присутствие чего-то Великого и Могущественного. Это чувство настолько сильное, что ни у кого даже не возникает мысли о том, что Бога нет.
Но вот переживания, которые я ощутил, родившись в этом мире, были явно слабее. Скорее всего, на данном этапе Земля, как планета, ещё не излучает тот спектр энергий, при котором сверхчувствительность у её жителей становится нормой. Возможно, именно поэтому люди этой эпохи не имеют сверхспособностей и не могут ощутить реальную связь с Космосом. Тогда, наверное, определённые запреты и ограничения им всё же необходимы… Что ж, поживём-увидим…
— Слава Богу, слава Богу, — запричитала бабулька, пропуская нас внутрь. — Я уж заждалась.
Она замахала рукой, прикасаясь пальцами то ко лбу, то к плечам, то опуская руку вниз. Эти движения были мне непонятны. “Наверное, это часть какого-то ритуала”, — предположил я. Скосив глаза, я с интересом проследил за манипуляциями старшей представительницы нашей семьи, но тут же поспешил зажмуриться, чтобы родня не заметила ничего подозрительного в моём взгляде. Эту привычку я выработал ещё в роддоме. Однако мои предосторожности были напрасны, так как все были возбуждены, радостны и вряд ли бы обратили сейчас внимание на такую мелочь, как осмысленный взгляд грудного ребёнка. Мы вошли в квартиру. Здесь, в отличие от лестничной клетки, пахло чем-то вкусным, видимо, родня подсуетилась по поводу праздничного стола.
— На выписку много времени ушло, — посетовала мать в ответ на укор бабульки, отдавая ей меня, чтобы снять верхнюю одежду.
— Я даже замёрзнуть успел, пока дождался, — вставил своё слово отец. — Ну ничего, сейчас согреемся, — добавил он, потирая ладони.
— Тебе бы только напиться, — неодобрительно пробурчала бабка.
— По такому случаю не грех, Матрёна Никитична… Не грех, — весело возразил папаша.
— Ой, — встрепенулась вдруг бабуля, когда меня высвободили из одеяла, — нужно же ребёночка повивальником[1] умотать. Говорила тебе, возьми его с собой, — укорила она мою мамочку.
— Мама, ну кто будет с ним там возиться? — мягко возразила та.
“Чего это ещё моя неугомонная бабка придумала? — мысленно возмутился я. — Мало, что в пелёнку замотан, так ещё нужно каким-то повивальником обмотать… Они что, из меня мумию собираются сделать?”
— А если у него ручки или ножки кривыми будут, что потом делать прикажешь? Ну да ладно… раз в больницу не взяла, то уж дома обязательно умотай. Слава Богу, добрые люди подарили, дай им Бог здоровья.
— Хорошо, — согласилась мать.
Пока она меня разматывала, пока меняла подгузник, который мне пришлось по дороге немного подмочить, пока поверх пелёнки уматывала какой-то широкой пёстрой лентой, стянувшей моё тело так, что вообще было невозможно шевелиться, на кухне звякала посуда и доносились: тихий голос бабульки и жизнерадостные восклицания отца.
— Куда ты лезешь своими ручищами-то, — ворчала баба Мотя. — Успеешь ещё…
— Так я кусочек колбаски, — миролюбиво ответствовал зять. Звякнула посуда. — Как говорит Толян: “Хороший праздник не обойдётся без бутылки, а вот бутылка без праздника обойдётся легко!”
— Аккуратнее, антихрист, посуду разобьёшь.
— Не боись, Матрёна Никитична, всё будет чики-пуки.
Закончив уматывать, мать уложила меня в деревянный манеж. Взглянув на меня нежным материнским взглядом, она удалилась на кухню, чтобы вместе со всеми отметить пополнение семейства и благополучное возвращение домой.
— Так, что-то я не понял, — возмутился я довольно громко. — Сами, значит, трапезничать будут, а ты тут с голоду помирай?!
Разговор на кухне стих, видимо, родня ждала, что я вскоре утихну. Только я замолкать вовсе не собирался, а потому, спустя пару минут, в комнате появилась мать со знакомой бутылочкой молока в руке.
— Не плачь, мой хороший, — ласково проговорила она, вынимая меня из манежа. — Сейчас мамочка тебя покормит. Ты думал, что про тебя забыли? — она бережно уложила меня себе на руки и сунула мне в рот соску. — Ешь, мой маленький, ешь, мой сладенький… — приговаривала она, пристально всматриваясь в моё лицо.
Я уже по привычке закрыл глаза, делая вид, что получаю огромное удовольствие от еды, а самого распирало от смеха. Лёжа с закрытыми глазами, мне совсем не тяжело было представить тридцатишестилетнего мужчину на руках у женщины, да ещё с соской во рту. Картинка у меня в голове, скажу вам, получилась довольно забавная.
— Ларочка, вы долго ещё? — в комнату заглянул отец. Его лицо стало ещё краснее, а до моего чуткого обоняния долетел незнакомый мне неприятный запашок. Это было какое-то специфическое амбре, которое мне не встречалось в моём прошлом мире, а потому я сразу не смог понять, что же такого здесь едят или пьют люди, что от них потом начинает так вот неприятно пахнуть. Во всяком случае, за всё время моего пребывания в роддоме, я ни от кого такого запаха не учуял.
— Уже скоро, — отозвалась мать, не отрывая от меня взгляда. Я чувствовал его даже сквозь опущенные веки. — Видишь, совсем немножко осталось. Мы мальчики хорошие, мы мальчики послушные, — продолжала умиляться моим аппетитом родительница. — Вот как мы хорошо кушаем…
Такое вот сюсюкание меня, честно говоря, немного раздражало. В принципе, я-то понимал, что родители думают будто разговаривают с ничего непонимающим младенцем, но дело ведь обстояло далеко не так. Это по внешнему виду я был маленьким карапузом, но моё сознание-то было гораздо старше. Покончив с едой, я по заведённой, явно не мной, традиции, опорожнил в пелёнку свой мочевой пузырь, а когда не привыкшая к таким сюрпризам мамочка уже хотела было уйти, не проверив наличие влаги, громко ей об этом напомнил.
— Чего он ещё хочет? — нетерпеливо пробурчал отец, который по-прежнему стоял в дверях, и ему, видимо, очень хотелось продолжить праздник.
Мать сначала недоумённо пожала плечами, а потом, наверное, её материнский инстинкт всё же подсказал причину моего недовольства. Ей до этого не приходилось сталкиваться вплотную с этой проблемой, так как в больнице с малышами занимались медсёстры. “Ну ничего, привыкнет ещё”, — подумал я, когда уже сухого и сытого меня вновь уложили в манеж.
Пока на кухне праздновали, я немного осмотрелся вокруг. Комната была небольшая. Прямо напротив моего манежа стоял платяной шкаф, слева — на стене, оклеенной какими-то невзрачными зеленоватыми обоями, висела пара полупустых книжных полок. Родительскую кровать с металлическими спинками, стоявшую у окна рядом с манежем, видно не было, но я заметил её, когда мать поднимала меня, чтобы перепеленать. Рядом с кроватью, на тонкой ножке, точно истощавший часовой, застыл старенький торшер с голубым абажуром. На потолке, покрашенном в больничный белый цвет, висела простенькая трёхрожковая люстра с матово-белыми плафонами. Вот, собственно и всё, что здесь было.
Окончив осматриваться, я вновь загрустил. Сколько мне ещё предстоит вот так проваляться без дела, когда вокруг столько интересного, столько всего, о чём мы в нашем мире даже уже и не догадываемся. Конечно, у меня впереди ещё целая жизнь, но, как я уже упоминал, у меня от моего прошлого остался мой неугомонный темперамент. В той жизни я и минуты не мог посидеть, чтобы чем-нибудь не заняться. Если не работали руки, то вовсю трудился мой мозг, который, как вы помните, выдавал, практически, девяносто процентов своего КПД. Именно благодаря моей работоспособности меня и взял к себе в лабораторию профессор Здравомыслов. И вот теперь мне приходиться, туго умотанным пелёнкой, неподвижно лежать в манеже и тупо пялиться в потолок…
Когда родительские посиделки закончились, они все трое ещё раз заглянули ко мне в комнату. Услышав их шаги, я сделал вид, что сплю, однако чуть было не вскочил на ноги, когда подошедший к манежу отец вновь дохнул на меня всё тем же неизвестным мне зловонным амбре. Я еле удержался, чтобы не выдать себя громкими возмущениями.
— Спит Витюша… намаялся с переездом, — с умилением произнесла мать.
— Нужно будет подумать, когда его покрестить, — безапелляционно заявила бабуля, от которой тоже повеяло таким же душком, как и от отца, только чуть слабее. — И чем раньше, тем лучше.
Концентрация эфирных веществ, выдыхаемых родичами в моей комнате, неуклонно увеличивалась, так, что с непривычки у меня начала кружиться голова.
— Успеется, куда торопиться… Дурное дело не хитрое… — беззаботно отмахнулся папаша.
— Молчи, богохульник! — окрысилась на зятя баба Матрёна. — Не успеется. Крещёный он и спать будет спокойней и вообще…
— Да он и так дрыхнет, как убитый, — тихонько хохотнул папаша. — Пушкой не разбудишь.
— Покрестим обязательно, пусть он немного пообвыкнется… — решила примирить две враждующие стороны дочь, супруга и мать в одном лице.
— Ладно, пойду я, — недовольно проворчала бабуля и направилась к выходу из комнаты.
Родители двинулись вслед за ней, чтобы проводить, но мать вернулась и, укрыв меня одеялом, приоткрыла форточку. Я мысленно послал ей огромную благодарность и, наконец, полной грудью вдохнул чуточку посвежевший воздух. Однако вспомнив, что мне предстоит спать в одной комнате с отцом, вновь пришёл в уныние. “Похоже, что придётся всё это как-то терпеть”, — безрадостно подумал я.
— Ты когда выпьешь, не можешь удержаться, чтобы не перечить матери, — услышал я из коридорчика укоризненный голос мамочки, когда дверь за бабулей затворилась.
— Так я ж ничего такого не сказал, — не очень смело оправдывался папаша.
— Это тебе так кажется, — возразила супруга. — Зачем ты пил третью рюмку?
— Так… — неопределённо буркнул отец, но развивать свою мысль не стал. Как я уже понял за предыдущие девять месяцев, папаша у меня был вовсе не конфликтным человеком и всегда уступал матери в спорах, особенно, если чувствовал, что она права.
— Ты иди, посмотри телевизор, вздремни на диване, если хочешь, — предложила ему заботливая супруга. — Незачем на ребёнка сейчас перегаром дышать. Видел, как он носик кривил, когда ты к нему подошёл?
“Во как! — подумал я. — Какая у меня замечательная мамочка — всё замечает. То обратила внимание, что мне запах на лестнице не понравился, теперь вот, что я от, как там она сказала: “перегара” скривился. Отчего же этот перегар появляется, и что нужно сделать, чтобы он появился?” Вопросов становилось всё больше, а решать их у меня пока не было никакой возможности. Я попытался было подключиться к планетарной системе данных, которую открыли приблизительно в эти времена и назвали Ноосферой[2], но у меня, к сожалению, ничего не получилось. То ли ещё не хватало энергии, то ли в этом времени мне такая способность вообще будет недоступна. Тогда я обратился к своему ангелу-хранителю. Тот незамедлительно возник прямо передо мной и посмотрел на меня печальными глазами.
— Что такое перегар, говоришь? — повторил он вопрос, вертящийся в моей голове. — Что ж, попробую объяснить тебе. — Он немного помолчал, будто собираясь с мыслями, и продолжил. — К сожалению, в этом мире люди ещё не научились бережно относиться к своему здоровью. В эти времена, желание получить телесное наслаждение зачастую преобладает над здравым рассудком. Люди вдыхают в себя ядовитый дым, называя это курением, они пьют алкоголь, который является нейротоксином и также медленно разрушает их тела. Попадая в желудок, алкоголь быстро всасывается в кровь, и организм перерабатывает его в альдегид. Он-то, испаряясь через лёгкие, и имеет специфический запах, который называют перегаром.
— Но для чего люди это делают?! — забывшись, в недоумении воскликнул я вслух. — Почему они сами себя отравляют?
На мой вопрос ответа я не получил, так как на крик прибежала мамочка и, взяв меня на руки, начала баюкать, и успокаивать. “Как же, у вас тут успокоишься, — подумал я, прикинувшись спящим. — Вы творите неизвестно чего, а ты, значит, лежи спокойно и делай вид, что ничего не происходит. Ну ничего, дайте только срок, я уж постараюсь сделать всё, что в моих силах, чтобы хоть как-то изменить существующее положение вещей. Профессор, конечно, предупреждал о том, чтобы я не вмешивался в текущий ход истории, так как я первый, кто забрасывается в прошлое, и ещё неизвестно, к каким последствиям моё вмешательство может привести. Ну да ладно… поживём-увидим. Как говорят, утро вечера мудренее”.
- Повивальник (или свивальник) — широкая лента, которой обертывали малыша поверх пеленок для того, чтобы ручки и ножки лежали ровно.
- Ноосфера — тонкоматериальное пространство планеты и Космоса способное накапливать в себе энергии, порождаемые мыслями и чувствами людей.
