Давно это было. Люди в ту пору со зверями свободно общались, и чудеса разные часто случались. Времена были такие.
В прекрасной долине, окружённой со всех сторон высокими горами, жил со своей семьёй скромный пастух Сако. Каждый день на рассвете открывал он загон и шёл, окликая собак и овец, через холмы на равнину, где трава, напоённая горными ручьями, всегда сочнее. С трёх сторон горы, впереди зелёная гладь, а далеко за ней, на высокой скале — старинный княжеский замок. Зловещей каменной глыбой возвышался он вдалеке, и ходили слухи, что там живут оборотни. Впрочем, толком никто и не знал, где правда, а где болтовня. Говорили о князе и о каком-то заклятье. И о том, что в день полнолуния творятся там страшные вещи.
Было свежее раннее утро. Солнце медленно выкатывалось из-за гор. Овцы сонно паслись по брюхо в тумане, жевали траву и двигались дальше. Они редко вступали в беседу, да и то: «природа, погода…». Что с них взять — овцы и есть. Пастух медленно брёл сквозь прохладу.
— Здравствуй, здравствуй, Сако, ты чего такой хмурый? Всё вздыхаешь, вздыхаешь… — услышал пастух щебетанье Синички. — Посмотри, какой день начинается! Будет ясно, чудно, прекрасно!
Тот угрюмо шагал, глядя вниз. Сапоги сбивали росу. Длинная палка мозолила руку. Он взглянул на жёлтую птичку:
— Ну, здравствуй, моя щебетунья, всё порхаешь. У тебя жизнь чудесна: лёгкость, простор, синева! Тебе меня не понять.
— Сако, Сако, что случилось?
Человек ухмыльнулся, протянул птичке руку, погладил её, посадил на плечо.
— Лилу моя снова дурит. Взбрело же ей в голову, что в саду слишком много камней. Никому ничего не сказав, принялась она их собирать и таскать на тележке за дом. И швыряет, швыряет третий день до изнеможения.
— Туда, где родник? — испугалась Синичка.
— Был когда-то родник. Обмелел, да и высох, а теперь и вовсе засыпан камнями. В молодые-то годы мы всегда его расчищали, потом как-то забросили. Лишь сырая ложбина в том месте осталась. — он вздохнул, помолчал, хмуря брови. — Да и та теперь погребена.
Синичка села на плечо пастуха.
— Почему ты не запретил ей?
— Я говорю: «Что ты делаешь?» А она вдруг как закричит: «Неблагодарный! Не видишь, как я убиваюсь, все руки болят от работы! Только и знаешь, как поучать, а сам пальцем не пошевелишь! Погляди, что творится в нашем саду: от камней не пройти!» Но только я взялся ей помогать, позвал сыновей, как она снова в крик: «Ну куда, куда ты кидаешь! Отойдите, всё равно не так сделаете! Мне от вас только больше работы — вечно всё переделывать надо! Что за мужики нынче пошли…» Ну, и дальше в таком же духе. Мы, конечно, сбежали скорей от её камнепада.
— Это грустно, конечно. Но ведь она не всегда была такой.
— Нет, когда-то мы были молоды, верили в то, что всё будет чудесно. А ведь как хороша была раньше моя жена! Как горели её глаза, какой любимой и желанной была моя Лилу! Ни одна из женщин не могла с ней сравниться! Но… дети выросли, мы постарели, ничего-то нас больше не держит, кроме общего дома… наши чувства иссохли, словно старый родник возле дома. — он снова вздохнул, глотая горький комок. — Я теперь чаще хожу по лугам, а когда возвращаюсь, она всё ворчит и ворчит… вечно всем недовольна…
Синичка вздохнула сочувственно, но, не в силах долго грустить, снова защебетала:
— Сако, Сако, погляди же вокруг — ведь весна! Посмотри, как всё зелено, как волшебно! Любовь, мечты о новой прекрасной счастливой жизни! Посмотри! Всё ещё можно возродить и исправить! Не унывай! Надо начать что-то делать, менять! Нельзя же вот так…
Но пастух перебил раздражённо:
— Любовь, мечты… не болтай! Это всё для юнцов полных сил. Ничего уже не исправишь. Я имею то, что имею. Лилу не хочет меняться. Я много раз говорил ей об этом, но нет... — он осторожно снял птичку с плеча, подержал на широкой ладони. — А теперь, дружок, оставь меня, будь так добра. Мне надо подумать.
— Хорошо. Прощай. Позови меня, если понадоблюсь. — Синичка чирикнула, взмыла ввысь и исчезла в безоблачной синеве.
Он поднял с земли камень, повертел на руке, подбросил и тот, описав дугу, утонул в траве. «Вот и я, словно камень, тяжестью падаю вниз. Пол жизни прожито. И что впереди? Только ссоры, раздор и мученья» — хмурил брови пастух.
Подбежала собака, возбуждённо залаяла, оторвав от раздумий:
— Хозяин, хозяин, я чую волков!
Сако гикнул собак. Те всполошились, принялись сгонять овец в кучу. Недовольные овцы нехотя повиновались. От подножия скал отделились крупные серые тени и принялись обходить отару с двух сторон. Собаки ощерились, готовясь держать оборону. Бараны вышли вперёд, заслоняя овец и ягнят. Все тревожно заблеяли, заволновались.
Наверху зловеще кружил старый ворон. Сако сдвинул брови: «Дурной это знак».
Волки медлили, держались поодаль, но вдруг отступили, мелкой рысью направились к скалам. Сако проследил глазами и обмер: Руна, его лучшая овца, любимица жены, обречённо блеяла в той стороне. Красный ошейник — оберег, сплетённый для Руны женой, маячком выделялся на белом. Как? Когда успела отбиться от стада? Размышлять было некогда.
— Гоните всех к дому! — приказал он собакам, а сам — крепкий посох наперевес — побежал туда, где металась овца, прижимаясь к скалам.
— Осторожно, хозяин, сегодня день полнолуния. Не приближайтесь к замку! Не приближайтесь к замку! — услышал Сако лай верного пса и, что было сил, помчался на выручку.
«Полнолуние! Ерунда! Старые байки. Главное — спасти мою Руну!» — задыхаясь думал Сако.
Глупая овца нервно взбиралась всё выше и выше по выступам скал. Волки уже отступили и клацали зубами, не теряя добычу из виду. Сако звал, кричал ей, что волки ушли, но до смерти перепуганная, она карабкалась выше и выше, увлекая хозяина.
