Начало здесь
— Так, это ж порог вхождения, — пожал плечами Колясыч.
Я аж чаем поперхнулся.
Колясыч сидел напротив, прихлёбывал чай из любимой эмалированной кружки, поглаживал большим пальцем замотанный изолентой указательный — и весь он, в своей застиранной тельняшке, накинутом на плечи заношенном до серого цвета ватнике, могучих самовязанных шерстяных носках был — здесь, в деревеньке, в доме на краю неоглядного ноябрьски-чёрного леса, что слышать от него про порог вхождения, я ну совсем не ожидал.
Оборотник-любопытник только плёсо поднял и руки развёл. Он молчал, как всегда, сидел у печки и завороженно глядел на огонь в печи.
— Ты там не перетопи, смотри, — окликнул его Колясыч и подул на чай.
А я ночь слушал.
Как всегда, когда приезжал в дедов дом, доставшийся мне после его ухода за Кромку.
Добирался, с блаженным стоном скидывал рюкзак, и топил печь.
Обязательно, как разгорится, кидал в гудящий огонь кусок хлеба и пучок душистых трав, что собирал летом. После первого же приезда и знакомства с Колясычем сам собирать начал. Развешивал под потолком в комнате и сушил.
А как приезжаю — я первое время ночь слушаю.
Днем деревня звучит, не как город, звуки её — часть тишины, что наплывает на неё из леса, а ночью — тишина делается другой, ночной лес заливает ею всю деревню, и тогда у меня начинает щемить сердце, и, вдруг, я чувствую, что могу заплакать от неохватного, захватывающего дух чувства, названия которому люди до сих пор не придумали.
И, хорошо, что не придумали.
Приехал я часа три назад и удивился — оборотник-любопытник уже ждал меня у порога. Обычно, он позже появляется, а сейчас, гляди-ка!
Уже темнело, я затопил печь, наносил дров, воды, чайник поставил.
Уже совсем стемнело — Колясыч пришёл, и как-то у нас разговор на город свернул, и я обмолвился, что не понимаю, за каким чёртом люди за какой-нибудь “Бентли”, или “Роллс-Ройс” выкладывают деньги, на которые жить-поживать можно не один год, если уж совсем их девать некуда.
Тут он мне про порог вхождения и выкатил.
— Поясни, — помотал я головой, а он плечами только пожал.
— Да просто всё. Что такое “порог вхождения” ты и сам знаешь. А все эти бентли–яхты–самолёты, да прочие вытребеньки, это ж просто пайдза*, которые они покупают, сдав ясак**.
— Во, как, — изумился я, — ну, ладно, про порог вхождения я понимаю. Но пайдза то тут с какого боку? Пайдзу ж кому давали? Данникам, ну совсем грубо говоря, подчинённым. А у нас то считается, что это типа знак принадлежности к клубу избранных, элите.
— А в чём отличие то? — пожал плечами Колясыч, — знак и есть. Того, что человечек хозяину дань уплатил, и тот ему по своей земле ходить разрешает, торговлю там вести или ещё каким делом заниматься. Разницы то нет. Они этими цацками себе просто право покупают по определённым Ветвям Яви ходить.
Колясыч, вдруг, стал серьёзным, лицо его заострилось, сделалось жёстким, и он подался чуть вперед,
— А самый главный вопрос, знаешь, какой? И что во всём этом самое поганое, сообразишь?
Я поставил свою кружку на стол, сцепил руки на затылке и потянулся.
Люблю такие, вот, разговоры с дедом, хотя, частенько, неуютно от его вопросов становится, и куда они заведут — никогда не знаешь. А ещё, я это сам чую, каждый раз после такого разговора я меняюсь, и от этого тоже делается не по себе, но с каждым новым разговором желание дальнейших изменений во мне крепнет.
Откинулся на стуле, потянулся ещё раз, теперь, до хруста, так, что перед глазами прозрачные червячки поплыли:
— Кому они платят?
Колясыч ткнул кружкой в мою сторону:
— Можно и так. А можно чуть иначе. Чья земля? Чья реальность, в которую они пропуск покупают?
— Тогда, знаешь, — хмыкнул я, — ещё вопросик есть. А почему они должны это право именно покупать? Получается, они что-то типа жертвы приносят?
— Нет, жертва, это другое, — рубанул свободной рукой дед, — а тут как раз купи, дань уплати, как сейчас скажут — в аренду это право возьми. Потому тот, кто пайдзу получил, никогда и ничего своим не считает и как к своему не относится.
Я криво усмехнулся:
— Неприятные вещи ты говоришь, Колясыч. И снова мы к моему вопросу приходим — кому они платят? И, ещё — я пощёлкал пальцами, подбирая слова, — раз они дань платят, право покупают, значи, те, у кого они это право покупают, создают свои ветви реальности и устнавливают в них свои правила, так?
Колясыч кивнул.
— До определённой степени, да, так оно и есть. Для нас важно, что ветви эти с нашими с тобой ох, как плотно переплетаются, и на наши влияют. А ветви большинства — просто пожирают ещё в раннем детстве, когда человек не умеет свою Явь простроить, да защитить. Чем это кончается — ты знаешь.
Я снова грустно усмехнулся.
Да, я это знал, и знал очень хорошо. Я и сейчас хорошо помню, что такое реальность, которая превращается в серую пыль, и серые стены, меж которых серый ветер её гонит. И колышутся меж стен полотнища серых лизунов, готовые коснуться тебя и выпить до конца, превратить в серое существо без целей и желаний, способное лишь на равнодушное, тихо мычащее отчаянье.
В печи стрельнуло полено.
Любопытник тишком глянул через плечо на Колясыча, бесшумно открыл дверцу и сунул в топку небольшое полешко. Оставил дверцу открытой и завороженно уставился на огонь. Я молчал.
И тоже смотрел, как язычки пламени облизывают сухое берёзовое полешко, тихонько взбираются на него и, вот, пляшет весёлое золотое пламя.
— Ну перетопишь же, чудо ты эдакое! — беззлобно пожурил оборотника Колясыч, тот лишь вжал чуток голову в плечи, и стал похожим на нашкодившего кота.
Зашуршало что-то за печью, и оборотник тут же поднялся, сел не корточки перед боковиной, стал всматриваться во что-то одному ему видное там — за печью.
Зашептал что-то — кажется, ему отвечали.
Колясыч рукой махнул:
— Всё, это надолго, с домовым болтать будет.
— А мне домовой так и не показался ни разу, — наябедничал я, — хотя, молоко пьёт. И, баранки таскает. В прошлый раз даже пакет открыл и половину стырил.
— Ну а что ты сам то пакет не открыл? — пожал плечами Колясыч, и тут же выдал, — спрашиваешь, а тебе что делать, и как жить? Думать надо. Кто совсем в себя уходит, кто старается хоть кем-то свою ветку Яви населить, в одиночку то её почти невозможно укрепить. По-разному можно.
Я снова поразился — Колясыч отвечал на вопрос, который я даже не успел в голове до конца оформить.
А дед подлил кипяточку из самовара и жёстко хрупнул сушкой в кулаке.
— Хреново вот что, друг мой. Тем, кто пайдзцы выдает, они дань всё повышают и повышают, вот дело то какое. То, что эти — подчеркнул он голосом “эти” — за яхты-бентли платят, это даже не семечки. Это ещё не настоящая дань. Это только замануха, с помощью которой новых людей заманивают. Настоящая плата потом приходит. Вот, тогда Сварожья ночь и наступает.
Колясыч помрачнел и свернул разговор.
Допил чай и ушёл.
Я расстелил постель, лёг и уставился на огонь в печке.
Любопытник всё сидел на корточках и шёпотом разговаривал с кем-то невидимым за печкой.
Глаза слипались.
Я лежал и думал, что стоит только сменить точку зрения, чуть отстраниться от потока сиюминутного, всмотреться и вслушаться — как проступят очертания вселенского колёса, погружающего мир в ночь, полную звёзд, отчаянья и восторженного ужаса.
В темноте за окном проступают очертанья древних миров и древних богов, что были до.
Сорванные взрывами вселенных плавятся, слетают, исчезают в Предвечной Тьме клочья божественных ликов и обрывки имён, что дали своим повелителям те, кто им поклонялся.
Сами боги растворяются, сливаются с силами, что правят Мирозданьем, становятся соком, бегущим по ветвям Мирового Древа.
Полный ужаса и восторженного благоговенья, что перерождаются в отрешённость за пределами чувств, танцует, провожая души гибнущего мира, шаман.
*Пайдза — верительная бирка, металлическая или деревянная пластина с надписью, выдававшаяся китайскими, чжурчжэньскими, монгольскими правителями разным лицам как символ делегирования власти, наделения особыми полномочиями. Носилась при помощи шнура или цепи на шее либо на поясе.
**Ясак — натуральная подать с народов Поволжья (в 15–18 вв.), Сибири и Севера (17–20 вв.). Вносился в казну пушниной, иногда скотом. В незначительных размерах сохранялся до Февральской революции 1917 года.
Таким образом, пайдза — это символ власти и особых полномочий, а ясак — натуральный налог, которым облагались некоторые народы Поволжья, Сибири и Дальнего Востока.
Примечания автора:
Этот текст я принципиально выкладываю бесплатно, но буду признателен за оценки и награды текста.
Прошу понять правильно — это не роман с чётко определённым сюжетом. Информация мира приходит не по заказу, обрабатывать её я тоже не всегда могу быстро, к тому же, не всегда сразу понятно, как перевести её в понятные людям слова и образы. Не всегда сразу понятно — стоит ли, вообще, публиковать узнанное и пережитое.
