На майские мы, как всегда, приехали в деревню. Бабушки уже не было в живых, а крепкий дом, поставленный ещё прадедом, стоял всю зиму и ждал, когда его протопят и снова обживут хоть бы и только на лето. Правда, сосед, дед Матвей, приглядывал за домом и оберегал его покой. Вот мы и пошли поблагодарить и поздравить старика с Победой. Деду было уже хорошо за девяносто, но он был всё ещё крепок и в разуме. Дед партизанил в войну, никогда ничем не болел. После смерти жены жил один, почти отшельником. Если и были у него дети, то он о них никогда не говорил.
Нашему приходу старик обрадовался, хотя никак этого особенно не выказал. Но по тому как накрыл стол скатертью и достал красивые тарелки, было ясно, что собрался праздновать. Мы быстренько разложили угощение. Старик наварил картошки, достал из погреба соленья. Оглядел стол довольным лукавым взглядом.
— Уважили, — довольно проговорил он, размякнув после обильной еды и крепчайшего иван-чая, который сушил сам, да ещё каждый год снабжал им всю деревню.
— А рассказывал я вам про друга моего, с которым мы вместе партизанили, Сашку?— вовсе не стариковским сильным голосом спросил наш хозяин. Мы отрицательно покачали головой, зная, что старик говорил, а тем паче рассказывал, очень редко, но метко. Поэтому уселись поудобнее и приготовились слушать.
— В партизаны мы с Сашкой попали совсем юнцами, по восемнадцать нам было. Но сражались с фашистами исправно и в отряде были разведчиками и добытчиками. Жизнь в лесу опасная и голодная. Еду немцы у крестьян то и дело конфисковывали. А за то, что те делились ею с партизанами, вешали. Вот от того крестьяне, сами жившие впроголодь, еды партизанам не давали, боялись. И пришлось командиру снарядить нас с Сашкой конфисковать у деревенских продукты на прокорм отряда.
Приказ есть приказ. Однако мы на пару отправились к замполиту с вопросом: «Как же у своих забирать? Мы же их и защищаем, за них воюем с фашистами?» — кипятился Сашка с расширенными от возмущения глазами.
— Вы за Родину воюете, за Советское государство. От нас голодных проку нет. А сытые мы можем пускать под откос поезда, добывать сведения для нашей армии, совершать рейды в тыл противника. Конфискация продовольствия вопрос выживания всего отряда и его боеспособности. Тем более, что вы же оставите расписки крестьянам, и после войны им всё компенсируют.
Мы с Сашкой переглянулись и отправились выполнять приказ.
В избу тётки Любы пришли последней. В рюкзаках уже кое-что имелось, но совсем мало. Даже на всех в отряде не хватит. Хоть и хотели мы миновать эту избу, знали: у хозяйки четверо малых ребятишек, а мужик на фронте, а куда деваться. Когда постучались, дом уже спал. Но вдруг в окне едва затеплился огонёк, и на крыльце показалась фигура женщины. Она молча открыла нам дверь и пропустила в дом. В руке едва теплилась свеча. В неверном свете на нас смотрело суровое изможденное лицо.
— Чего вам? — промолвила еле слышно, глазами указывая на широкую кровать, где прижавшись друг другу спали дети. Их исхудавшие осунувшиеся личики едва виднелись в полумраке.
Мы с Сашкой переглянулись:
— Мы, теть Люб, продовольствие собираем для наших, совсем оголодали. Расписку обязательно оставим.
— На что мне твоя расписка? Из нее каши детям не сваришь. Нет у меня еды. Всё фрицы забрали. Увидев, что мы взглядом шарим по углам избы, и уже направились к люку в погреб, добавила, опустив глаза: «Вчистую». Я открыл люк и спустился вниз, через несколько минут вынес завернутый в тряпицу хлеб, мешочек с крупой, мешочек с картошкой и бутыль с маслом.
Глаза тети Любы сверкнули слезами:
— Что же вы делаете? Вы же хуже немцев, последнее отбираете. Помрём же с детьми вместе. На вашей совести будет.
— А кто воевать будет? Мы помрём, ты с детьми воевать пойдёшь? Кто немцев стрелять будет, или пусть остаются? Мы солдаты, у нас приказ, — в отчаянии и жалости прошипел я. Перевёл взгляд на Сашку. Тот отвернулся от меня и вперился взглядом в кровать со спящими детьми. Потом, не глядя на меня и не трогая скудных припасов, вышел из избы.
Я в недоумении и злости на товарища, последовал за ним.
— Ты спятил, — прошелестел я в Сашкино ухо. — Как нам теперь возвращаться, почти ни с чем?
— Оставь припасы в нашем схроне и иди за мной, — странным непререкаемым тоном сказал Сашка.
Через пять минут мы шли к бывшему сельсовету. Оба знали, что в избе полно немцев, и её тщательно охраняют. Командир отряда знал, что там могут находиться запасы продовольствия, но людей в отряде было мало, они ослабли от голода, и операция по взятию склада может оказаться кровопролитной или попросту провалиться.
— Чтобы ни происходило, бери рюкзаки и беги, меня прикрывать не надо. Я сам выберусь и вернусь в отряд. Не спорь.
Сашка исчез в темноте. Я слышал шлепок мягко упавшего тела часового. Потом понял, что Сашка надевает его одежду. Дверь в сельсовет скрипнула, он вошёл в избу. Через долгие минуты показалась его долговязая фигура с пухлым рюкзаком. Я неслышно подбежал и принял.
— Уходи, — не услышал, а угадал я Сашкин голос, хотел что-то возразить, но его уже и след простыл. Всё было тихо. Я решил, что отнесу продукты в наше потайное место и вернусь за Сашкой. Но, когда уже подходил к схрону, услышал стрельбу и звуки рвущихся гранат.
Я прождал Сашку до следующей ночи, полагая, что, если ушёл, придёт к схрону за продовольствием. Ведь один я всё унести не мог. В отряд я вернулся один. Командир, глядя на рюкзаки и не увидев Сашки, только кисло улыбнулся. К схрону я ходил несколько раз, забирал продукты и каждый раз надеялся увидеть следы Сашкиного прихода. Но всё оставалось нетронутым.
Считается, что Сашка пропал без вести, так как никто не видел, как он погиб. Но и живым я его больше не видел.
Похоже, жизнь за счёт женщин и детей, пусть даже и полезная в войне за Родину его не устраивала. Он не был готов платить такую цену и сделал свой выбор. А я так до сих пор и спрашиваю себя: «Был ли он прав, или во время войны другие законы?»
Дед Матвей замолчал и долго ещё сидел в глубокой задумчивости. Он не пошевелился даже, когда мы встали, чтобы уйти. Мы вышли, тихо притворив за собою дверь и порадовались, что живём на территории, где сегодня действуют законы мирного времени.
