Начало здесь
Начало нового дня девятнадцатого января в садике ничем не отличалось от множества предыдущих. Утро, как обычно, начиналось с завтрака, который ко времени прихода детей успевали приготовить наши поварихи. В эти январские дни, как в годы моей прошлой жизни, так и в нынешней, я ощущал невероятный душевный подъём. Я уже знал (естественно, благодаря моей “любимой” бабуле), что девятнадцатого числа все верующие отмечают большой религиозный праздник — Крещение Господне. Я же знал этот день как день Вселенского единства. Именно на эти дни выпадает Вселенское переформирование энергий, и Земля так же, как и все остальные космические тела, получает максимальное количество этой невидимой глазу субстанции. Мудрецы из моей прошлой жизни, говаривали, что если бы всё это продолжалось не несколько дней, а на протяжении всего года, то планета превратилась бы в джунгли, заросшие растениями небывалой высоты.
В этом мире все, кто имел возможность и желание посетить церковь, в этот день устремлялись именно туда, чтобы освятить принесённую с собой воду. Однако я не только понимал, что абсолютно вся вода планеты сегодня имеет особую структуру, но и, умываясь утром из-под крана, всем своим телом чувствовал и впитывал её благодатную энергию. За многие века на Земле ничего не изменилось. Так было сейчас, так, по-видимому, было в далёком прошлом, так осталось и в будущем, откуда я прибыл.
Поскольку вся сегодняшняя пища была приготовлена на такой уникальной воде, я без каких-либо претензий съел манную кашу и запил компотом из сухофруктов. После сытного завтрака, наполнившего моё тело дополнительной порцией энергии, мы вышли из-за своих столиков, но нашу повседневную программу почему-то изменили. Точнее, она изменилась для нашей преуспевающей троицы. Виновником этих изменений, как оказалось, был незнакомый мне мужчина лет двадцати пяти, одетый в строгий тёмно-синий костюм и такого же цвета галстук. Он появился в садике, наверное, сразу после его открытия и, усевшись в углу раздевалки, делал вид, что читает газету, хотя на самом деле внимательно рассматривал всех приходящих в сад детей из нашей группы. Мне он почему-то сразу не понравился. Видимо, сработала моя интуиция. Я обратил внимание, что мать тоже посмотрела на чужака с какой-то опаской. Было в этом мужчине что-то отталкивающее. Что-то такое, что ощущал человек даже не владеющий искусством проникновения в мысли.
Скорее всего, этому способствовал его колкий неприятный взгляд, которым он одаривал всех малышей из нашей группы. Этот взгляд совсем не был похож на заинтересованный взор учёного, желающего познать что-то новое. Не походил он и на равнодушное созерцание обычного мужчины-родителя, такого, например, как мой отец, мыслями постоянно витающего где-то в облаках и почти не замечающего ничего вокруг. Когда этот чужак смотрел, как моя мать снимает с меня тёплую верхнюю одежду, мне казалось, что он мечтает не только раздеть меня догола, но и вывернуть всё моё нутро наизнанку, чтобы я не смог ничего от него утаить ни под одеждой, ни в душе. Инстинктивно понимая, что с этим типом нужно держать ухо востро, я вёл себя как обычный двухлетний ребёнок, чем, наверное, немало удивил свою мамочку, уже привыкшую к моей самостоятельности. Главное, здесь было не переиграть, поэтому я очень старался. То, что этот мужчина является сотрудником незнакомой мне организации “Осот” и пришёл именно по мою душу, я, не удержавшись от соблазна, прочёл в его голове. Двоих моих одногодок-однодневок: Лидочку и Гришаню, выделили из общей массы детей лишь потому, что они тоже отличались незаурядными способностями. Ну что ж, сегодня мне, видимо, предстояло сдавать свой очередной экзамен на то, как хорошо я умею входить в образ ребёнка.
Пока вся остальная малышня игралась с другой воспитательницей, наша Алевтина Васильевна усадила нас за столики, на которых мы обычно занимались творчеством. Чтобы мы не смущались и вели себя более естественно, мужчина, которого воспитательница называла Геннадием Семёновичем, вместе с заведующей присел чуть поодаль у нас за спиной. Алевтина Васильевна, заметно нервничая и волнуясь, начала проводить с нами разнообразные тесты, которые должны были показать степень нашего развития, а я спиной чувствовал царапающий взгляд осотовца. Сегодня, к удивлению воспитательницы, из нас троих лучше всех с заданиями справлялся Гришаня. После нескольких вопросов, на которые он ответил быстрее нас с Лидочкой, я услышал, как незнакомец встал со своего стула и, чтобы лучше всё видеть и слышать, тихонько подошёл к нам вплотную. Девчонка, то ли, как и я, учуяв какой-то подвох, то ли просто от того, что рядом присутствовал незнакомый ей дядечка, тоже показывала результаты гораздо ниже, чем в обычные дни. Но я-то знал, по чью душу явился этот дядя Гена.
— А как называется вот этот зверёк? — загадочно вопрошала Алевтина Васильевна, указывая нам на картинку с котом. — Ну-ка, кто нам скажет? Витенька, кто это? — Воспитательница повернулась в мою сторону.
— Ко, — радостно сказал я, узнав знакомое мне животное, и заулыбался во весь рот.
— Правильно! — похвалила Алевтина Васильевна. — Это кот. А Лидочка нам скажет, кто это? — она показала картинку с собакой моей соседке.
— Бака, — немного засмущавшись, ответила девочка и сразу перевела взгляд на своё платье.
— Это собачка! Умничка! — Похвалили и её. — А теперь Гришаня нам скажет, кто нарисован на этой картинке? Ну-ка, Гришаня, кто здесь?
— Тьлёнь, — гордо заявил мальчуган, ожидая похвалы, и она, конечно же, незамедлительно последовала.
— Молодец, Гришаня! — привычно восхитилась его способностями Алевтина Васильевна. — Это слон. — Она мельком взглянула на нашего гостя, однако по его невозмутимому виду ничего нельзя было прочесть.
Потом нам предлагались другие разнообразные тесты: на определение большое яблоко или маленькое, на определение цвета игрушек и так далее, и тому подобное. Геннадий Семёнович даже решил максимально усложнить задачу и попросил воспитательницу, чтобы она предложила нам сложить из кубиков слово “мама”. Однако, к огорчению нашего гостя, из этой затеи ничего не вышло. Гришаня, на которого временно сместился акцент внимания Геннадия Семёновича, просто “завис” над заданием, не понимая, что от него хотят. В отличие от меня, он ещё не был знаком с буквами. Лидочка повела себя по-другому. Она вертела кубики в руках, рассматривала на них картинки, соответствующие буквам, а на предложение Алевтины Васильевны сложить какое-нибудь слово просто улыбалась.
Когда очередь дошла до меня, то, к огорчению сотрудника “Осот”, я тоже не проявил должной смекалки, решив просто построить из кубиков башню в четыре этажа. Вот только поставил я их так неуклюже, что после того, как был водружён четвёртый кубик, вся башня развалилась. Конечно же, чтобы никто ничего не заподозрил, я выстроил башню, установив сначала два кубика с буквой “А”, а затем — два с буквой “М”. Весело смахнув рукой упавшие кубики со стола, за что получил от Алевтины Васильевны устное замечание, я всем своим телом ощутил, как в нашем незваном госте начинает закипать раздражение. Он явно ожидал увидеть в моём исполнении чего-то необычного, а тут такая неудача, “облом”, как сказал бы мой папаша.
— Это что, всё, на что они способны? — недовольно пробурчал сотрудник госбезопасности, обращаясь к воспитательнице.
— Н-нет, — немного заикаясь и удивлённо пожимая плечами, сказала та. Видимо, она и сама удивлялась нашей сегодняшней заторможенности. — О-о-бычно они умеют гораздо больше…
— Например? — нетерпеливо потребовал Геннадий Семёнович.
— Ну, например, обычно они гораздо лучше произносят слова и неплохо рисуют. Я даже не знаю, что с ними сегодня произошло… — ответила Алевтина Васильевна, с опаской посмотрев на недовольное лицо гостя. — Если хотите, мы можем показать их рисунки.
— Потом, — отмахнулся сотрудник госбезопасности. — Соберите рисунки, и я заберу их с собой для анализа.
В завершении нашей проверки нам раздали по листу бумаги и по набору карандашей, предложив что-нибудь нарисовать. И вот тут произошло то, чего никто не ожидал, разве что только Геннадий Семёнович, который до сей поры был крайне недоволен тем, что видел. И вот он, наконец-то, дождался того, за чем пришёл.
Когда Гришаня потянулся за красным карандашом, тот, словно притянутый магнитом, вдруг сам выпрыгнул из коробки прямо ему в руку. Это заметили все, так как с необычайным вниманием следили за каждым нашим действием. Не увидела это только заведующая, которая по-прежнему сидела за нашими спинами и нервно вытирала пот со лба. Из пятерых человек, занятых в сегодняшнем тестировании, равнодушной ко всему, что произошло, осталась лишь Лидочка, невозмутимо рисовавшая в это время что-то наподобие цветка. Довольный собой, Гришаня, как обычно, улыбался, воспитательница застыла в изумлении, а наш гость, придя в неописуемый, но тщательно скрываемый восторг, начал требовать от Алевтины Васильевны, чтобы она заставила мальчишку повторить фокус. Однако никакие уговоры на толстячка не подействовали, не понимая, чего от него хотят, он, в конце концов, просто взял и расплакался.
Вся эта катавасия, продлившаяся почти до обеда, как оказалось, на этом не закончилась. Геннадий Семёнович удалился с заведующей в её кабинет, а когда за нами начали приходить родители, та, встречая их, объявляла, что завтра им нужно вместе со своими “вундеркиндами” посетить больницу для прохождения полного и скрупулёзного обследования. Ей, конечно, пришлось немало потрудиться, чтобы объяснить не на шутку встревоженным мамочкам, что предлагаемое обследование всего лишь небольшая формальность, необходимая для того, чтобы подтвердить уникальность малышей.
Больница, в которую мы с мамой приехали на следующий день, была не обычная городская, а ведомственная, принадлежащая государственной структуре под кратким, но очень ёмким названием КГБ. Это было серое трёхэтажное здание, окружённое металлическим забором из сварных прутьев. На КПП у ворот больницы нас встретил наш вчерашний знакомый Геннадий Семёнович. Несмотря на январский мороз, который в эти дни называли крещенским, он выскочил из помещения в одном пиджаке. Мы с мамой приехали первыми. Сначала на трамвае, а затем шли пешком, точнее, мамочка шла пешком, а я ехал у неё на руках, так как из-за мороза неспешная прогулка по свежему воздуху, если бы я топал своими ногами, была бы не очень приятной. Кагэбэшник, сутулясь от холода, пригласил нас в комнату для посетителей, чтобы мы там подождали остальных детей.
Вторыми, на забавной машине под названием “Победа”, прибыла семья Толстых в полном составе. Низенькая и круглая мамочка Гришани, одетая в светлую шубку с широкими рукавами, вышедшая из автомобиля, мне сразу напомнила колобка из одноимённой сказки. Эта книжонка, сделанная из плотного картона, валялась у меня дома вместе с другими похожими детскими “нетленками”. Отец семейства (его я видел впервые, так как Гришаню в садик приводила всегда мать) был не столько толстым, сколько просто крупным мужчиной, хотя несколько лишних килограмм и небольшое брюшко у него имелись. Мужчина был явно старше своей супруги, и на вид ему можно было дать лет около сорока. Его напыщенный вид сразу как-то сдулся при виде представителя силовой структуры в лице Геннадия Семёновича. Он заискивающе заглянул в лицо сотрудника госбезопасности, который так же, как и нас, встретил прибывших на улице, и о чём-то его спросил. Тот коротко ответил, после чего Толстых кивнул и вернулся в машину. Я наблюдал за всем происходящим в окно, сидя на руках у матери. Автомобиль рыкнул, выбросив в выхлопную трубу порцию серого дыма, и укатил по своим делам. Мамаша-колобок с сынишкой присоединилась к нам, усевшись на небольшом кожаном диване.
Обе мамаши сдержанно поздоровались и больше не проронили ни слова. Видимо, у них не оказалось никаких общих тем для разговоров. Вскоре в помещение вошёл и Геннадий Семёнович. Он небрежно струсил с пиджака снег, после чего так же молча уселся на стул возле стола с газетами. Закинув ногу на ногу кагэбэшник развернул первое попавшееся под руку издание и сделал вид, что внимательно изучает его содержание. “Правда” прочёл я название газеты. Видимо, в это время это было самое популярное издание, так как газету с таким названием я видел и у себя дома, и во многих других местах. Как-то, когда родители были увлечены какой-то передачей, шедшей по телевизору, я попробовал пролистать эту самую “Правду”, но ничего интересного для себя не почерпнул.
Ещё минут через десять дверь помещения вновь открылась, и на пороге показалась худая женщина лет тридцати, с усталым лицом и ранними морщинками на лбу. На ней было старенькое пальтишко с побитым молью каракулевым воротником, скорее всего, доставшееся ей по наследству или купленное в комиссионке, на голове тёплый шерстяной платок непонятного цвета. На руках, завёрнутую в одеяло, она держала Лидочку. Когда она вошла в помещение, то почему-то напомнила мне женщину с ребёнком, изображаемую на иконах, которые я видел в церкви. Только на руках она держала не мальчика, а девочку. Если у всех, кто входил с мороза, щёки горели, как яркие красные фонарики, то у Лидочкиной матери они были болезненно бледными.
— Ну что ж, — произнёс Геннадий Семёнович, возвращая газету на стол. Он то ли проглядел вновь прибывших, то ли, что было более вероятным, не счёл нужным встречать Саенко у входа. — Все собрались, тогда пройдёмте со мной. Нас уже ждут.
В гардеробе больницы вежливый пенсионер принял у взрослых верхнюю одежду, и мы проследовали дальше. Поднявшись по лестнице на второй этаж и поплутав ещё немного по коридорам больницы, мы подошли к кабинету под номером двести пятнадцать. Кагэбэшник толкнул дверь и, обернувшись к нам, сделал знак входить. В комнате стояло несколько кушеток, на которые нас пригласили присесть. Не успели заботливые мамочки снять с нас верхнюю одежду, как дверь в соседнюю комнату отворилась, и я чуть было не рассмеялся. Оттуда вышел невысокий седовласый мужчина в белом халате с лицом, точь-в-точь напоминающим лицо доктора Айболита с одноимённой моей книжки. Такое сходство ему придавали белая бородка клинышком, небольшие усики и очки.
— Познакомьтесь, — сказал Геннадий Семёнович, указывая на Айболита, — профессор Альберт Яковлевич Мицкевич. А это, как вы понимаете, — кагэбэшник сделал жест рукой в нашу сторону, — наши маленькие вундеркинды.
— Очень приятно, — сказал профессор. Он окинул нас внимательным изучающим взглядом, после чего вопросительно посмотрел на Геннадия Семёновича.
— Ознакомьте мамаш с тем, что вы будете делать, чтобы они не переживали за своих детей, — сказал тот.
— Да, так вот, — как-то сбивчиво начал профессор тихим с хрипотцой голосом.
Однако он быстро овладел собой и за несколько минут объяснил, что у нас, то есть у детей, хотят снять электроэнцефалограмму мозга. Для каких целей это делается, профессор уточнять не стал, но мне и так было понятно. С какой стати сотрудники госбезопасности вдруг бы заинтересовались мозгами детей? Конечно, чтобы выявить, кто из нас троих обладает сверхспособностями. Ясное дело, что у не по годам развитого ребёнка и мозг будет отличаться от обычного малыша. Вот только они не учли того факта, что я, да и маг, который реинкарнировал вместе со мной, умеем управлять процессами, протекающими в нашем мозге. Здесь, как и во многих других случаях, нужно было только не переусердствовать. Жаль, что я ни разу в жизни не видел, какой должна быть эта самая энцефалограмма у обычного ребёнка. В который раз мне предстояло импровизировать.
— Так что, как видите, ничего опасного для ваших чад в этой процедуре нет, — тем временем закончил объяснения Мицкевич.
— Что ж, — тут же заговорил Геннадий Семёнович, — пожалуй, давайте начнём, Альберт Яковлевич. — Он кивком головы указал на Гришаню.
Мицкевич без слов понял с кого нужно начать и пригласил толстячка с мамашей пройти в комнату, из которой он появился. Через открытую дверь мне был виден какой-то аппарат с множеством проводов и небольшим экраном, как на телевизоре. Дверь закрылась, и мы остались наедине с кагэбэшником. Он нервно начал вышагивать по комнате. Его волнение, видимо, передалось и нашим мамочкам, так как они смотрели на мужчину, не отрывая от него взволнованных взглядов и синхронно поворачивая головы вслед за ним. Исследование Гришани длилось минут тридцать. За это время Беспалов то приседал на стул, то вновь вскакивал и начинал расхаживать по комнате. Несколько раз он куда-то выходил, а когда появлялся снова, то от него сильно разило табачным дымом. Наконец, сонного толстячка его мамаша вынесла на руках и начала одевать. Геннадий Семёнович вопросительно взглянул на профессора, вышедшего вслед за семейством Толстых. Тот разочарованно пожал плечами и чуть заметно отрицательно покачал головой. Что ж, я, в общем-то, на другой ответ и не рассчитывал.
Следующей была очередь Лидочки. Прошли ещё томительные полчаса. И вновь, выглянувший из дверей, Мицкевич дал отрицательный ответ. Когда я с мамочкой заходил в комнату с аппаратурой, то вновь всем своим естеством ощутил на себе пристальный взгляд Геннадия Семёновича. Я чуть повернул голову и увидел в этом взгляде надежду и явный интерес. “Теперь ты от меня никуда не денешься”, — читалось в его глазах. Мою персону усадили на мягкий стул, после чего профессор надел мне на голову какой-то шлем. Мать стояла рядом, ласково поглаживая меня по плечу. Я чувствовал, что она волнуется даже больше, чем я. Испытание началось. Альберт Яковлевич включил прибор и начал со мной разговаривать как со взрослым человеком. Он спрашивал про политику, про полёт космонавтов в космос, а также задавал множество других вопросов, на которые затруднился бы ответить даже взрослый человек. Было понятно, что ответов на них он не ждёт, ему было важно то, что показывал ему прибор. На экране он должен был увидеть, как реагирует мой мозг на все эти непонятные для обычного малыша вопросы, но которые могут быть вполне доступны пониманию ребёнка необычного. Окончив этот тест, профессор принялся показывать мне всевозможные цветные картинки, на которых были изображены различные люди, животные, природа… Среди них даже оказались рисунки, изображающие обнажённую женщину, мужчину и пару, занимающуюся любовью. Мать, увидев это безобразие, нахмурилась, но Мицкевич был так увлечён, что ему было совсем не до эмоций моей родительницы. Я же делал вид, что мне всё здесь интересно и, словно между прочим, дёргал за провода, свисающие у меня с головы, ковырял стул, на котором сидел и делал ещё массу всяких мелких движений, которые, спустя некоторое время, начали раздражать профессора. Когда все тесты, наконец, были проведены, Мицкевич, видимо, ещё больше разочаровавшись, открыл дверь комнаты. В неё тут же влетел Геннадий Семёнович. Профессор только руками развёл, и кагэбэшник как-то сразу скис и с явной враждебностью поглядывал в нашу с мамой сторону.
— Лариса Борисовна, — обратился он к матери, когда мы уже собрались выходить в коридор. — Я хотел бы вам задать несколько вопросов. Вы не против? — Мать неопределённо пожала плечами. Ей, как я понял, выдали справку о том, что она целый день находилась по делам этого ведомства, а потому спешить ей было некуда. — Вот и хорошо. Тогда присядьте ещё на несколько минут. — Сотрудник госбезопасности указал на одну из кушеток.
Некоторое время он, присев на стуле напротив, молча на нас смотрел. Профессор, выглянувший в это время из аппаратной, увидел эту картину и быстро ретировался назад, я же делал вид, что меня абсолютно не волнует то, что здесь происходит.
— Скажите, Лариса Борисовна, — наконец, произнёс кагэбэшник, по-прежнему не отводя глаз. — Вы можете что-нибудь сказать о способностях вашего сына?
— Но у него нет ни…
— Хватит! — оборвал мать Геннадий Семёнович. — Не надо мне врать! Вы прекрасно знаете, какую организацию я представляю, так что не советую портить со мной отношения. Это не в ваших интересах, уважаемая Лариса Борисовна. Нам всё известно, но мы хотели бы получить лично от вас подтверждение.
— Что же вы хотите? — тихо произнесла мамочка, опустив глаза в пол.
— Если ваш ребёнок обладает какими-то уникальными способностями, то вы даже не представляете, какие перед ним могут открыться невероятные возможности! — горячо начал объяснять кагэбэшник. — Он может стать великим человеком, известным учёным!.. Нужно только вовремя направить его дар в правильное русло, дать ему необходимые знания… — мать молчала, продолжая дырявить взглядом старенький потёртый линолеум. — Чтобы эти способности развивать, ваш сын будет жить в прекрасном специнтернате. Там за ним будут наблюдать лучшие специалисты и обучать лучшие учителя…
Когда Геннадий Семёнович упомянул слово “интернат”, я почувствовал, как мать вздрогнула.
— У меня обычный ребёнок, что вы от него хотите? — в голосе моей родительницы проявилась жёсткость.
Кагэбэшник не ответил. Он ещё немного подумал, после чего грубо кинул:
— Ну хорошо. Пойдёмте, я вас выведу.
Мать одела мне пальтишко и шапку, которые, как и множество других вещей, достались мне по наследству от кого-то из её знакомых, и мы вышли в коридор. Мужчина шёл впереди, мы за ним следом. Вдруг возле какой-то двери без надписи он резко остановился. Мать чуть было не врезалась в него, а тому, видимо, это было и нужно. Слегка приобняв мамочку за плечи, он грубо толкнул её в сторону двери. Дверь оказалась незапертой, и мы с родительницей чуть было не растянулись на пыльном полу какого-то чулана. Комната, где мы очутились, была небольшой, с маленьким окошком у самого потолка. Здесь лежали какие-то тюки, мешки и сложенные на полках остатки металлических частей от медицинского оборудования. Пока мать находилась в замешательстве, не понимая, что происходит, Геннадий Семёнович выхватил меня из её рук и небрежно бросил спиной на тюки. К счастью, они оказались заполненными какими-то тряпками, и я не ушибся. Мать кинулась ко мне, но мужчина схватил её за руку, развернул к себе и дёрнул полы её кардигана в стороны. Большие пластмассовые пуговицы посыпались на пол.
— Что вы делаете? — попыталась возмутиться мамочка, но кагэбэшник не обратил на её слова никакого внимания.
Чуть отстранившись, он влепил родительнице две звонких пощёчины, отчего её щёки тут же залились пунцовой краской.
— Пикнешь, — злобно прошипел Геннадий Семёнович, — и больше никогда не увидишь своего выродка. Ты меня поняла?
Не знаю как мать, а я прекрасно понимал, чего хочет этот ублюдок. Для этого не нужно было обладать никакими сверхспособностями. С одной стороны, и это было, видимо, не столь важным для Геннадия Семёновича, он безнаказанно мог воспользоваться довольно привлекательным телом моей мамочки, с другой — если я обладаю какими-либо необычными способностями, то, по его мнению, обязательно их проявлю, чтобы вступиться за свою мать. Только кагэбэшник ждал от меня явного проявления какого-нибудь чуда, но я поступил несколько иначе. Я просто отождествил его мужскую силу с водой и мысленно приоткрыл виртуальный водопроводный кран. Его жизненная энергия тонкой струйкой потекла в водопроводную раковину. Всё, на что хватило сил у этого мерзавца, так это на то, чтобы задрать у матери юбку и расстегнуть свои брюки. Затем его пыл сменился апатией ко всему, что его окружает, и, в конце концов, он начал заметно слабеть и сдуваться, словно дырявый мяч. Стоя со спущенными брюками, Геннадий Семёнович безразлично взирал то в мою сторону, то на мать, которая, ещё не отойдя от шока, тоже замерла, не зная, что делать. Убедившись, что этот человек нам больше не опасен, я закрыл виртуальный кран (убивать служащего такой серьёзной организации в мои планы не входило) и послал ободряющий импульс своей растерявшейся родительнице. Мать, к счастью, быстро поняла, что всё страшное позади, поэтому, поправив юбку и запахнув оставшийся без пуговиц кардиган, подхватила меня на руки. Бросив быстрый настороженный взгляд на стоявшего посреди комнатушки мужчину, она с опаской обогнула его и выскочила за дверь. Направляемая каким-то только ей ведомым чутьём, мамочка чуть ли не бегом заторопилась к выходу из больницы. Гардеробщица подозрительно посмотрела на слегка растрёпанную женщину с пылающими щеками и наспех запахнутым кардиганом, но ничего не сказала. Промолчал и офицер на КПП, пропуская взволнованную посетительницу больницы за её территорию. Видимо, у него был приказ — без особого распоряжения выпускать прибывших на обследование матерей с детьми.
Мать стойко держала себя в руках всю дорогу, а когда за ней захлопнулась наша входная дверь, аккуратно поставила меня на ноги и разрыдалась. Она опустилась на пол, не в силах даже раздеться и снять обувь, а по её красным, теперь уже от мороза, щекам текли горькие слёзы. Я подошёл к ней и погладил по голове. Мамочка вздрогнула, но, увидев меня, обняла и заплакала с новой силой.
— Я никому тебя не отдам, — сквозь всхлипы и слёзы твердила она. — Слышишь? Никому!
